Не писал тебе я писем,
но не выдержал — пишу.
От тебя я стал зависим
и свободы не прошу.
Меня сделали счастливым
от негаданной любви
твои серые с отливом,
непонятные твои.
Может, этого не надо —
что-то следует блюсти.
Может, будешь ты не рада —
так, пожалуйста, прости.
Но такое уж тут солнце,
что с собой попробуй сладь!
Но такие уж тут сосны,
что в письме хочу послать.
…Я живу в Бакуриани.
Сладко щурюсь после сна.
Над горами, бугорками
вышина и тишина.
«МАЗы» буйволов шугают.
Пахнет дымом… День настал,
и по улицам шагают
горнолыжники на старт.
Полюбил я их привычки,
блеск живых и добрых глаз,
и ту дружбу, что превыше
всех о дружбе громких фраз,
и отлив их щек цыганских,
и шершавость смуглых рук,
и ботинок великанских
полнокровный, крупный стук.
Понимаю я их нервность —
плохо в лыжном их дому.
Понимаю я их нежность —
нежность к делу своему,
грубоватую их жесткость,
если кто-то не о том,
и застенчивую женскость
в чем-то очень дорогом.
Вот приходят они с трассы,
в душ, усталые, идут,
и себя, бывает, странно
победители ведут.
Кто-то, хмурый, ходит грузно
ногу парень повредил,
ну и выигравший грустен —
видно, слабо победил…
Это мне понятно, ибо
часто, будто нездоров,
я не выглядел счастливо
после громких вечеров.
Кто-то, ласково подъехав,
мне нашептывал слова,
что еще одна победа…
А победа-то — слаба!
…Ты прости — разговорился.
Не могу не говорить
так, как будто раскурился,
только здесь нельзя курить.
Ты — мое, Бакуриани.
Так случилось уж в судьбе.
Мои грусть и гореванье
растворяются в тебе.
Я люблю тебя за гордость,
словно тайную жену,
за твою высокогорность,
вышину и тишину.
Спит динамовская база.
Чем-то вечным дышит даль.
Кто-то всхрапывает басом —
снится, видимо, медаль.
Выхожу я за ворота.
Я ловлю губами снег.
Что же это за морока —
спать не может человек!
Я на снег летящий дую,
направление даю.
Потихонечку колдую,
дую в сторону твою.
Снег, наверно, полетел бы,
да не может он лететь!
На тебя я поглядел бы,
да не следует глядеть!