Шура кинулась в горницу — за год выросла, плечи округлились, кофточку топырили бугорки: невеста. Выскочила в шубейке, платок в руках.
— Я зараз! — хлопнула дверью и, прыгая в негнущихся валенках через сугробы, пробежала мимо окна.
Вошел с надвору отец, обнялись на людях скупо, по-мужски.
— Сымай ружье свое, — набрякшей с холода ладонью огреб, поправил усы, улыбался, в углах глаз дрожало, туманилось — копились две мутные крупные слезинки. Постарел — виски совсем серые, лысина подвинулась дальше, к углам и макушке.
— Мне и ехать скоро. На час всего, батя.
Впустив перед собою седое морозное облако, шумно ввалились деликатно выждавшие танкисты и десантники. Одарив всех золотозубой улыбкой и поздоровавшись громко, старшина-командир стукнул объемистой танковой флягой о стол:
— Потеснись, братва-славяне! Ну-у!.. Закуску, стаканчики, батя! С сыном тебя да с радостью и тебя, мамаша. Какой солдат не мечтает хоть одним глазом домой заглянуть, — крякнул, аппетитно закусил большой ломоть хлеба, хрумкнул огурцом. Не совсем разборчиво, с набитым ртом: — Наш батя — мужик правильный: ни слова. Два часа, грит, солдат, тебе на побывку. Ну да мы жиманем на скорость. Как, Федотыч? (Блестящий от мазута, со следами оспы на лице, Федотыч, не отрываясь от еды, согласно кивнул головой). Сына твоего, батя, посадили к нам под Богучаром. Смекалист по минам. Парень что надо. — Потянул к себе флягу: — Ну, братцы, чтобы вернуться всем!..
— Дай, бог, — Филипповна с тихой скорбной радостью следила за сыном, глаз с него не спускала. Посуровела лицом, хмуря брови: — Дай-то, бог. Храни и обороняй вас царица небесная, — поклонилась солдатам за столом в пояс, выпила все до капельки, закрылась передником, быстро отошла к печке.
— Ну скоро ты?! Что ты сидишь, омертвела вся?! — тормошила тем часом Шура Ольгу Горелову. — Говорю, на час всего… Да сам, сам послал, — соврала в сухие блестящие глаза. А та встать не могла. Бледность проступила даже сквозь смуглую кожу. «Дай отойду маленько», — просилась непослушными губами.
Командир танка успел налить по третьей. Места не хватало всем. Толпились у стола, ожидая очереди, сидели на кровати, на лавках в стороне. И хозяева, и гости покраснели, стали шумно перебивать разговором один другого, сталкиваясь руками, тянулись за огурцами, картошкой, салом. Посредине, затурканный вниманием, смущенно-радостно улыбался Андрей. На гимнастерке у него червонели два ордена Красной Звезды, орден Красного Знамени, поблескивала медаль.
В сенцах загремели, и, подталкиваемая Шурой, порог переступила Ольга. Увидела сразу, споткнулась, задыхающимся шепотом: «Здравствуйте!». Перед глазами все поплыло, завертелось, потянулась ладошкой к горлу, отпустила концы пухового платка. На ресницах, бровях, выбившихся из-под платка волосах серебрились росинки таявшего снега. В избе смолкли. Тихо, не спуская, как с огня, блестящих глаз с Андрея, Ольга села на уступленное место. Пересилила сухость в горле, тронула языком румяные с мороза губы. Кто-то не выдержал, ахнул восхищенно. Волосатая мосластая рука потянулась к фляге. Руку перехватили на полпути, отвели назад: