Рабочие закончили новую штукатурку. Грант часами висел на лестнице, размеряя стену. Ему не терпелось начать работу. В помещении было темно, и Рузанна едва разглядела одинокую фигуру у деревянных козел. Грант стоя ел пахнущую чесноком колбасу. Хлеб лежал на досках, заляпанных известковым растворам.
Художник пошел ей навстречу. Он казался заброшенным ребенком.
— Что, у тебя дома обеда нет?
— А может, и нет, — ответил Грант. — Аник сегодня во второй смене — значит, накормила мальчишек часа в три. После них мало что остается.
Рузанна, верная традициям своей семьи, где конфетку, если она была одна, делили на три части, возмутилась:
— Уж сестра могла бы подумать о тебе…
У Гранта сузились глаза.
— Про Аник — ни слова. Аник была мне матерью, когда я в этом нуждался. А сейчас у нее мальчишки. Так и должно быть.
Он снова улыбнулся.
Рузанна предложила:
— Пойдем к нам обедать…
И с тех пор Грант стал бывать у них почти ежедневно.
Спокойное равнодушие, с которым приняли художника в доме, точнее всего показывало Рузанне, что родители не допускают и мысли о каких-либо серьезных отношениях между ними.
После обеда Ашхен Каспаровна просила:
— Грант, ты у нас самый молодой, принеси-ка свежей воды.
Отец бесцеремонно говорил:
— Разберись, дочка, в сметё, а товарищ художник пока газеты посмотрит.
И вечер, который Рузанне больше всего хотелось провести с Грантом, она просиживала над потрепанными сметами совхозного строительства.
У ревности более зоркое зрение. Дядя Липарит хмурился. Входя в дом, осведомлялся:
— Этот, как его, художник… опять здесь?
Раз за обедом он спросил у Гранта:
— Рисуете?
— Бывает, — ответил Грант.
— Цветочки?
— И это можем, — спокойно подтвердил художник.
— Можете, — согласился дядя Липарит. — Бывал я на ваших выставках. Все букетики да арбузы. На большие дела вы не посягаете.
Вмешался отец:
— Что ты хочешь, Липарит? Наш художник еще человек молодой. Придет время, он себя покажет.
— Они все до сорока лет молодые, — непримиримо отрезал дядя Липарит. — Люди в двадцать лет уже умирали за них.
Он сам почувствовал тяжесть этих слов, поднялся из-за стола и принялся ходить по комнате.
— Помню, через нашу деревню дашнаки человека вели. У каждого дома останавливались, опрашивали: «Кто ты?» Отвечал: «Большевик». Трах! — наганом по лицу. На площади ему язык отрезали. Глумились: «Большевик?» Он уже сказать не мог, только головой: «Да, да!» После этого я большевиком стал. Так какого черта ты цветочки рисуешь? Ты нарисуй картину — у человека язык отрезали, а он все равно кричит свою правду. Пусть люди задумываются, как надо жить. Можешь?