Перед Рузанной поставили чашку кофе. Откуда-то появился Армен. Торопясь и глотая слова, шептал:
— Очень хвалят. Почти все. Так, кое-какие частные замечания.
Обсуждение шло без председателя, президиума и протокола. Кто хотел — вставал и говорил. Грант присаживался к столику оратора. Но к Вове он не подошел. Даже не взглянул в его сторону. Отвернулся и с безразличным видом крутил в руках хрупкую коньячную рюмочку.
— Вова Мхитарян дождался приезда министра, — произнес кто-то рядом с Рузанной.
Вова не говорил о качестве картины. Не говорил из скромности. Как-никак в какой-то степени и он был ее создателем. Но он хотел объяснить, почему, начав эту работу вместе с Гедаряном, он вышел из бригады.
— Подлец, — стонал рядом Армен.
Оказывается, дело было в идейно-национальной концепции картины. Она Вову не устраивала. Арарат был лишен всяких национальных признаков. С тем же успехом это мог быть и не армянский Арарат. Это был не тот Масис, к которому веками возносились стоны народа.
Армен терзался:
— Ах, сволочь, ах, гадина…
В пейзаже нет ничего армянского. Самолет характерен для любой страны. Многоэтажный город вдали — не типичен. Машины на дороге ничего не говорят душе истинного армянина. А народ хотел бы видеть на фоне вековой горы подлинно национальную деталь: памятник прекрасного древнего зодчества, корзину с гроздьями винограда на плече девушки…
Рузанна смотрела на Гранта. Видела, каким спокойным — сделалось внезапно его лицо. Он осторожно поставил рюмку на стол. «Ничего, — подумала Рузанна, — мы все отстаиваем свою правоту с трудом, с болью…»
В эту минуту Грант громко спросил:
— Почему ты говоришь от имени народа? Он дал тебе это право?
Тут уж Баблоев получил случай проявить свои качества. Мгновенно он возник возле Гранта и с благодушно-укоризненным лицом стал ему что-то выговаривать, оттягивая в сторону — подальше от оратора.
Грант бормотал:
— Ничего, ничего, иначе нельзя…
Вова кричал грозно:
— Я мог бы помешать тебе работать. Но не сделал этого! А ты мне рот затыкаешь?..
Сразу стало шумно.
Тосунян невозмутимо прихлебывал кофе. Среди своих сотрудников он быстро навел бы порядок. Но здесь Енок Макарович предпочитал не вмешиваться. Здесь главным был старый художник, который тоже сидел спокойно, глядя на картину сощуренными глазами. Потом старик глубоко вздохнул, поднялся, и сразу все стихло. Негромкий голос отозвался в каждом уголке зала:
— Я возьму на себя смелость говорить от имени народа…
Он замолчал, и аплодисменты — нестихающие, дружные — вспыхнули над всеми столиками. Художник слушал, улыбаясь и покачивая головой. Затем начал говорить спокойно, неторопливо, обращаясь то к Тосуняну, то к Гранту, то к кому-нибудь из гостей.