Альманах Felis №002: Лики Войны (Лагутин, Грач) - страница 7

Каждому она являлась зримо,
оставляя убиенных крик…
плач ночной, и утренние стоны –
обрывалась с этим миром нить…
Избавленье – в яме похоронной,
Наказанье – продолженье жить…
Называлось просто это –
гетто…
Только не смирился иудей –
разрывая лживые наветы,
Маккавеев следовал заветам:
шла борьба, спасение детей,
многих выводили в партизаны…
Гибли не на плахе, а в бою,
те борцы,
кто жизнь свою так рано,
отдал за мою, и за твою!

Павшим

Памяти сожжённых узников фашистских концлагерей

Они в плодах, что солнце согревает.
Они в земле – кормилице твоей.
В туманах, что на землю оседают,
и в каплях непролившихся дождей.
Их пот и слёзы с горечью прилива
впитали Припять, Висла и Десна.
Порою в птичьих выкриках шумливых
мне слышатся живые голоса…
Шаги прошелестели в казематах,
растаяли призывы бледных губ.
Развеял ветер, вольный и крылатый,
их пепел, уносящийся из труб.
В траве зелёной жизнью прорастают
Они в земле – кормилице твоей.
Та Память, что забвения не знает,
как меркнет солнце в зареве печей.

Хлебные крошки

Хозяйкой чай допит до дна.
Сыта, и нет забот.
Но крошки хлебные она
ладонью соберёт...
Не замечая тех гостей,
что смотрят свысока,
насмешки собственных детей,
и пальцы у виска…
На кухне в банках сухари
заполнили буфет.
Они – куда ни посмотри,
а следа крошек нет.
Их ищет женская рука
при солнце и луне…
В тот год, как золото, мука
была в большой цене.
Тогда, как тысячи других,
в разрушенной стране –
она осталась без родных,
погибших на войне.
И довелось кромешный ад
девчонке пережить…
И жить в землянке, как солдат;
опухшей, хлеб просить…
Хозяйкой чай допит до дна.
Сыта, и нет забот.
Но крошки хлебные она,
собрав, отправит в рот…

О. Т. Себятина

Дежавю

Памяти Федора Николаевича Гладкова

Сугроб под окном был чист и непорочен, как первый день Мира.

Федор задумчиво курил, покашливая, изредка поглядывая на улицу и жмурясь от яркого снега. Сегодня он плохо себя чувствовал. Больное сердце тяжело ворочалось, по-хозяйски заняв всю грудную клетку, кружилась голова, и казалось, что все давно зажившие раны на его теле, решили вновь напомнить о себе, просыпаясь и пыхтя, как древние вулканы.

Федор тяжело поднялся с табурета, сделал шаг к плите и нерешительно замер. Дурное предчувствие появилось внезапно и подкатило к горлу, мешая дышать. Старик обреченно посмотрел за окно, ничего не видя, и пытаясь осмыслить это странное, давно забытое ощущение.

Надо же, он был уверен, что с дурными предчувствиями покончено навсегда. Тяжесть, озноб и холодная волна страха и безысходности – то, чего он очень боялся вспомнить и пережить вновь. Оно преследовало его на фронте. Правда, не всегда. Довольно редко. Но, когда оно приходило, это означало, что надо готовиться к худшему.