Are beautiful as days can be;
She loves the bare, the withered tree;
She walks the sodden pasture lane.
Her pleasure will not let me stay.
She talks and I am fain to list:
She’s glad the birds are gone away,
She’s glad her simple worsted gray
Is silver now with clinging mist.
The desolate, deserted trees,
The faded earth, the heavy sky,
The beauties she so truly sees,
She thinks I have no eye for these,
And vexes me for reason why.
Not yesterday I learned to know
The love of bare November days
Before the coming of the snow,
But it were vain to tell her so,
And they are better for her praise.
Robert Frost
Моя ноябрьская гостья
Когда ко мне приходит скорбь,
Темные дни осенних дождей
Кажутся ей лучше всех;
Деревья она любит сухими и голыми;
Гулять ей нравится по вязким
тропам луга.
Ради нее и я не останусь дома.
Она говорит — и мне приятно
это слышать —
Как радует ее, что птицы улетели,
Как хорошо, что прицепившийся туман
Посеребрил серую шерсть ее наряда.
Отчаявшиеся, обнаженные деревья,
Погасшая земля, нагруженное небо —
Красоты эти ей видны так ясно,
Что, усомнившися в моих глазах,
Она пытается узнать мешающую
мне причину.
Нет, не вчера ценить я научился
Любовь ноябрьских дней
До снега голых;
Но лишним было б ей сказать
об этом —
Ее хвала ведь делает их только лучше.
Роберт Фрост
Перевести слова — еще не значит понять скрывающиеся за ними стихи. Семантический слепок обнаруживает пласт содержания, необеспеченного формой. Тем более — у Фроста, который первым сказал, что писать стихи без рифмы подобно игре в теннис с опущенной сеткой. Звук — третье измерение поэзии — открывает сокровенный смысл и прячет его в чужом языке.
Не зная, как выйти из этого безвыходного положения, я пересказываю сам себе стихотворение, надеясь найти в нем автора и понять, что он хотел сказать до того, как это сказал непереводимым образом.
Первый сюрприз «ноябрьских» стихов Фроста — незаметное нам, но не его соотечественникам грамматическое насилие. Мы привыкли к тому, что скорбь, как тоска, грусть и печаль — женского рода. Они делают нас слабыми, достойными жалости, вызывающими сострадание, а может, и любовь, как Отелло у Дездемоны. Но это — в русском, а не английском, где Фросту пришлось придать скорби род.
Раз скорбь — она, то герой — он. Муж, отец, хозяин, он больше, сильнее, старше, опытней, умней. Поставив на местоимение, Фрост внес в поэтическую ситуацию масштаб. «Она» наивна, «он» умудрен, ибо знает, что от скорби не избавиться, без нее не обойтись. Она внутри, а он снаружи. С ней надо жить и выводить гулять, особенно — ее любимой порой.