Геродот не отрицал существование того, что выходило за пределы его понимания. Нельзя даже сказать, что он игнорировал все непонятное в его жизни — напротив, кот охотно пользовался им, хотя и не по назначению, как, например, катушкой ниток. Важно, что Геродот не задумывался над целью и смыслом огромного количества вещей, которые его окружали, но его не касались. При этом, будучи чрезвычайно любопытным, Геродот всякую закрытую дверь воспринимал с обидой.
Однако по-настоящему его интересовали лишь перемены. Кота, как Конфуция, занимало не дурное разнообразие «десяти тысяч вещей», а их концы и начала: не было — и вдруг стало. Его волновал сам акт явления нового — гостя, посылки, рождественской елки.
Кота очень трудно было удивить. Испугать легко, но вот поразить кошачью фантазию нам, по правде говоря, нечем. В жизни Геродота было так много непонятного, что в ней нет места фантастическому. За пределами его мира скрывалось столько ему недоступного, что для него ежедневная порция незнакомого казалась частью обыденного.
Тут, как во сне, нет ничего невероятного. Страшное — пожалуйста, странное — нет.
2
Когда-то у меня уже был кот — Минька. Хотя правильнее сказать, что это у него был я. На двоих нам было пять лет, но он рос быстрее. Минька сторожил меня в темных закоулках нашего бесконечного коридора и гнал до кухни, где я спасался на бабушкиных коленях.
Минька открыл мне зло, на Геродоте я хотел опробовать добро. Я решился на это, хотя коты вовсе не созданы по нашему образу и подобию. У них, например, совсем нет талии. Еще удивительнее, что они никогда не смеются, хотя умеют плакать от счастья, добравшись до сливочного масла.
И все же ничто человеческое котам не чуждо. Раздобыв птичье перо, Герка мог часами с ним валяться на диване — как Пушкин. Но я прощал ему праздность и никогда не наказывал. Только иногда показывал меховую шапку, а если не помогало, то зловеще цедил:
— Потом будет суп с котом.
Чаще, однако, я мирно учил его всему, что знал. Когда он, урча и толкаясь, бросался к кормушке, я цитировал хасидских цадиков:
— Реб Михал говорил, что ты не должен наклоняться над едой, чтобы не возбуждать в себе жадности, и не должен чесаться, чтобы не возбуждать в себе сладострастия.
Стараясь, чтобы Геродот жил, как у Бога за пазухой, я еще в самом начале объяснил ему суть эксперимента:
— Звери не страдают. Они испытывают боль, но это физическое испытание, страдание же духовно. Оно и делает нас людьми. Значит, задача в том, чтобы избавиться от преимущества. Мудрых отличает то, чего они не делают. Лишив себя ограничений, мы сохнем, как медуза на пляже.