— неимущий, в переносном смысле — несчастный, жалкий. Так употребит это слово каждый нормальный человек. Мещанин выворачивает его, и
бедный для него — неразворотливый, тот, кто «не рубит».
Дешевый значит в переносном смысле ничтожный, пустой. Для мещанина же дешевый — это нечестный. Крепкий — по смыслу твердый, а в переносном значении — надежный, верный. Воровская речь надругалась и над этим словом, вывернув его наизнанку: крепкий — это слишком доверчивый. Каждое слово, перебирая и прицениваясь, метит шайка своим клеймом, вырывая его из связи значений, оскопляя образный смысл его, лишая потомства.
Бедный как глупый, дешевый как бесчестный, крепкий как доверчивый, серый как подозрительный — все эти русские слова, выражая преступный взгляд исподлобья, в этом своем смысле как бы приговорены к насильственной и преждевременной смерти. Снять с них налет преступного мира — наша обязанность перед потомками.
Вся чисто внешняя экспрессия речи мещан сводится к уменьшительности: фирмочка, точненько, везунчик, заначка, сходняк, разворотистый, наведенец, несунишка и множество прочих, в которых хамское самодовольство выходит наружу. Экспрессия речи выражает личность — верно, но для чего нам экспрессивная речь личины?
К миру мещанин присматривается с мыслью: как бы не прогадать. Это мир всего в двух измерениях: вверх и вниз. С одной стороны — «Куда лезешь? чего прешь? больше всех надо! подумаешь! н-но!», а с другой — «разрешите побеспокоить… подскочу к вам… извиняюсь…» «Вся его лексика, весь его синтаксический строй, — сказал о подобном социальном явлении К. Чуковский, — представляли собой, так сказать, дымовую завесу, отлично приспособленную для сокрытия истины». Пусть не утешает нас тот факт, что во всех современных литературных языках больших наций происходит сегодня один и тот же процесс «снижения» речи с оглядкой на «среднего» горожанина с мелкими его интересами и жалким языком — именно такие особенности иноземной речи и копирует наш мещанин. Мещанство интернационально, язык же — по-прежнему наш, свой, родной. Демократизация языка может идти только через народный язык, все другие пути — это просто утрата языка. А народный язык — это, прежде всего, словесный образ, в котором не только прошедшее, но и — будущее.
Личная эмоция на основе ощущений, случайно выраженная тем или иным, необычным, поворотом слова, лишь только станет общественным достоянием, постепенно сгущается в образ, чтобы, освободясь от текста, породившего это движение чувства, вплестись уже и в другие, прежде немыслимые и вообще ненужные еще сочетания слов.