Поначалу Шелгунов использует неопределенный по смыслу и по эмоции термин чумазый, введенный еще М. Е. Салтыковым-Щедриным:
«Вы чувствовали, как этот чумазый ползет из каждой щели, как он надвигается со всех сторон, точно туча, заволакивающая горизонт, как он забирает в руки все, что не твердо лежит, как он угрожает всем своим грубым нравом, обиходом, обычаем, своею холодною и неумолимою эксплуатациею, безжалостной и бессердечной, вытеснить ту небольшую общественную культуру, которую мы пока успели создать, и хозяином всех отношений хочет поставить себя… Вот что такое чумазый Салтыкова. Он не только общественное явление, на которое нам раскрывают глаза, он еще и толчок, заставляющий вас думать в общественном направлении и пробуждающий критическую мысль».
Художник мыслит образом, и экспрессия этого образа поражает цельностью, устрашает. Туча… саранча… мрак… Чумазого оценивает дворянин — оттого-то новый тип и предстает в виде «чумазого», грязного, нечистого. Образ заниженный и сам по себе, да еще и дан с известной социальной позиции.
Потом искали других столь же выразительных слов, и типичных, и образных. Тут одновременно и грязь, и замарашка — но все как-то неопределенно, неясно; это не термин. Можно «критически задуматься», но осознать во всей силе новое социальное явление с помощью такого образа невозможно.
Сельский мироед — поначалу чумазый, но в разных местах России возникают уже и свои определения. Почти все они встречаются у Шелгунова (в зависимости от того, о каком крае он пишет): живоглот; звероподобный; шибай; девятипудовый тавричанин; хищник; мироед; паразит; сибирский кадык; ненасытные пьявицы; жом и молоток, выжимающий и выколачивающий из всех и всего — как видим, и вполне описательно!
Но чаще всего все-таки кадык, который «прет себе как какой-нибудь таран, и всё расступается перед ним, всё уступает его силе, все служит ей». Даже слово кулак, когда оно употребляется, в понятиях 80-х годов еще образно-конкретно:
«Не потому кулак — кулак, что его таким бог создал, а потому он кулак, что вокруг уж очень много всякой слабости и бессилия!»
Само обилие образных слов, их местные различия показывают, что они — не термины, и до общего понятия о деревенском капиталисте еще очень далеко. Эмоциональный всплеск народного негодования чуть-чуть изменяет в слове исконное его значение и вырвавшимся в сердцах определением обращает внимание на эксплуататора.
Термином не становится и девятипудовый буржуй, также известный Шелгунову. Деревенский богатей — скупщик, кабатчик и тиран — не буржуа, конечно. Да и многосложность деяний деревенского эксплуататора препятствует пока созданию понятия о нем — он многолик, вездесущ, он постоянно меняет маски. Он еще не устоялся как тип и как класс. Социальная его определенность позволит создать и термин: слово