Дотянуться до проклятого не получится, а вот до русалок… Не до одной или двух – до всех, что выбрались на берег за легкой добычей. Получится?
Как говорила Ровина – не попробуешь, не узнаешь.
Тугой клубок у меня в груди распался на отдельные «нити», протянувшиеся к реке. Я распахнула глаза, глядя на то, как музыка змеелова перестает быть туго свитой колдовской удавкой, разворачивается, разделяется на тонкие сияющие струны, которые устремляются к берегу, тянутся к водяной нечисти…
Не хватает. Совсем чуть-чуть.
Я взялась покрытой чешуей рукой за пучок «нитей», дернула от себя, слыша, как за спиной Викториан поперхнулся, мелодия на миг просела и едва не оборвалась – но смогла выровняться. Теперь не дудочник вел мелодию. Он всего лишь отдавал свое дыхание сияющей свирельке, а я направляла колдовские струны, заставляя их оплетать русалок тугими кольцами одну за другой.
Короткий приказ – уничтожить. Пальцы, сжатые в кулаки, сильно, до боли, натянувшие тонкие «удавки».
Хор тонких русалочьих голосов, лица, исказившиеся яростью, распахнутые рыбьи рты, усеянные полупрозрачными игольчатыми зубами. Водяная нечисть на миг застыла, а потом как один метнулась от воды к зеленой стене из шипастых лоз.
Я бы с удовольствием зажала уши, чтобы не слышать воплей, всколыхнувших воздух над рекой, когда русалки набросились на ведовия, не обращая внимания на хлещущие по бледным телам зеленые плети, но руки были заняты. Водяную нечисть не остановишь с помощью растений, их не задушишь, как человека, не сломаешь хребет хлестким ударом – только разозлишь еще сильнее.
Всего минута, растянувшаяся в несколько раз, – и я ощутила, как провисли туго натянутые колдовские струны мелодии, а крики ведовия оборвались. На берег спустилась звенящая тишина, нарушаемая только тихой, из последних сил выводимой дудочником мелодией.
Все. Прочь.
Шорох чешуи по песку. Глухие всплески один за другим.
Я опустила руки, обрывая подчиняющую мелодию, и услышала, как за спиной у меня Вик с шумом осел на землю и закашлялся, заперхал. Я обернулась – дудочник сплюнул окрашенную кровью слюну и вытер рот дрожащей рукой. Поднял на меня тяжелый взгляд. От спокойной синевы в его ореоле не осталось и следа – змеелов полыхал изнутри тщательно сдерживаемым страхом, злостью, и еще – тем самым огоньком-одержимостью, который уже не был похож на едва трепещущее пламя свечи. Скорее, это был яркий ночной костер, который еще немного – и превратится в степной пожар.
– Вы… оба… – с трудом прохрипел дудочник, хватаясь рукой за туго застегнутый ворот рубашки и пытаясь не то расстегнуть его, не то оборвать мелкие медные пуговицы, – чтобы к утру… вас здесь не было.