– Подан обед, что ли? – нетерпеливо спросил я, с трудом сдерживая свой гнев. – Это ты хочешь сказать, дуралей?
Он утвердительно кинул головой.
– Хорошо, – сказал я. – Я сам найду дорогу. Можешь идти!
Он отступил, а я пошел назад по поросшей травой дорожке к той двери, через которую я прошел в сад. Я шел быстро, но его тень следовала за мной и прогоняла те необычные мысли, которые только что волновали меня. Эта тень постепенно ложилась и на мою душу. Ведь если рассудить хорошенько, Кошфоре – какое-то жалкое, глухое захолустье; люди, которые живут здесь… Я только пожал плечами. Франция, власть, удовольствия, жизнь, – одним словам, все, что было заманчиво и к чему стоило стремиться, лежало там, далеко отсюда, в большом городе. Лишь мальчишка способен погубить себя из-за прихоти; солидный, светский человек никогда не сделает такой глупости.
Когда я вошел в комнату, где обе дамы, ожидая меня, стояли около накрытого стола, я уже снова был самим Собою. А случайное замечание довершило эту перемену.
– Значит, вы все-таки поняли Клона? – ласково спросила младшая из хозяек, когда я занял свое место.
– Да, мадемуазель, – ответил я и, заметив, что они улыбнулись друг другу, добавил: – Странное это существо, ваш Клон. Меня удивляет, как вы можете выносить его присутствие.
– Бедный! Вы не знаете его истории? – спросила мадам.
– Я слышал кое-что, – ответил я. – Луи рассказал мне.
– Действительно, я иногда не могу смотреть на него без содрогания, сказала она тихим голосом. – Он пострадал, – ужасно пострадал из-за нас. Но еще неприятнее для меня то, что он пострадал за шпионство. Шпионы необходимая вещь, но все-таки с ними неприятно иметь дело. Все, что напоминает измену или предательство, внушает отвращение.
– Луи, подай скорее коньяк, если у нас есть, – воскликнула мадемуазель. – Кажется, вы… еще нехорошо чувствуете себя, мосье?
– Нет, благодарю вас, – хрипло пробормотал я, делая усилие, чтобы оправиться. – Я совершенно здоров. Это старая рана иногда тревожит меня.
Но, признаться, не старая рана так сильно подействовала на меня, а слова госпожи де Кошфоре, которые довершили то, что начато было внезапным появлением Клона в саду. Они окончательно закалили меня. Я с горечью видел то, что, быть может, уже готов был позабыть, а именно, как велика пропасть, отделявшая меня от обеих женщин, как невозможно для нас думать одинаково, как различны не только наши взгляды, но и вся наша жизнь, наши цели и стремления. И, смеясь в душе над их выспренними чувствами – или делая вид, что смеюсь, – я в то же время смеялся над безумием, которое могло, хотя бы на мгновение, внушить мне, пожилому человеку, мысль об отступлении, – мысль рискнуть всем из-за прихоти, из-за глупой щепетильности, из-за минутного угрызения совести.