Мария Михайловна устало проговорила:
— Ну, граждане, у кого там есть еще бутылки? Сдавайте скорее — и спать.
— Сейчас. У меня есть, — совсем не сердито сказал мужской голос, предлагавший отвести ребят в милицию.
Прошло минут пятнадцать. Мария Михайловна стояла с ребятами на самой нижней площадке и кричала:
— Граждане! Граждане! Будем организованными. Нельзя же мальчишкам по всем этажам бегать. Несите сами сюда!
По всей огромной лестнице вспыхивали и гасли спички, мигали огоньки свечей, и в их слабом, дрожащем свете двигались темные фигуры. Все несли бутылки на нижнюю площадку, где стояли двое ребят.
Маленькие и большие бутылки от вина и от лимонада, от пива и от соуса «кабуль» слабо цокали донышками о кафельный пол, и число их росло и росло.
Миша и Лева, изумленные, молчаливые, стояли и глядели на притекавшее из тридцати шести квартир богатство. Они стояли совершенно неподвижно, и только Миша шевелил губами, считая новые бутылки благоговейным шопотом:
— Сто двадцать восемь… Сто тридцать одна… Сто сорок…
Но они еще больше удивились, когда открылась дверь первой квартиры и из нее вышла длинная фигура в накинутом на плечи черном пальто. Это был седой гражданин в очках, обозвавший их хулиганами. Он подошел к ребятам, держа в одной руке бутылку, а в другой зажженную свечу, посмотрел на них, склонил голову набок и спросил:
— Позвольте… Молодые люди, а где вы будете ночевать?
— У меня можно, — сказал один из жильцов.
— Гм… У вас? А то, знаете, пожалуй, ко мне… У меня два дивана… электрический чайник…
И, медленно нагнувшись, гражданин поставил на пол бутылку с надписью «Боржом».
В эту дождливую ночь совсем близко от городка ухали орудия. Немцы были в двенадцати километрах.
С маленькой станции только что ушел последний эшелон, увозивший в тыл женщин, стариков и детей. Коротко постукивая, прошли теплушки, в которых плакали младенцы, проползли длинные пассажирские вагоны с чуть заметным светом в замаскированных окнах, процокала открытая платформа с зенитным пулеметом и красноармейцами. Эшелон исчез в темноте. Шум его колес постепенно затих. На опустевшей станции осталось только несколько железнодорожников, часовые на перроне и среди путей, да двое мальчишек лет по одиннадцати, притаившиеся под башней водокачки.
Один из них — черноглазый, круглощекий, в длинном пальто с поднятым воротником, обмотанным шарфом, в меховой шапке, другой — худенький, юркий, в коротком черном бушлатике и в черной кепке.
Они долго стояли молча возле мокрой стены, прислушиваясь к шагам часового на перроне и к гулким выстрелам орудий. Потом черноглазый прошептал, чуть шевеля пухлыми губами: