и помнит, кто где был, кого там больше нет.
Хозяин сизых трав, бегущих нашим лугом,
полевок и кротов, что тихо роют тьму!
Возьми меня к себе пускай не по заслугам,
а просто за любовь к творенью твоему.
* * *
И как ты все, ей-богу, ловко:
во весь июнь раздвинул свод,
телка поставил на веревку,
наладил молокозавод.
Пчела по графику летает,
запоминая свой маршрут.
Над Каблучками облак тает.
В проулке свиньи громко жрут.
А ты уже наполнил лужи
и в пруд насыпал плавунцов.
И, значит, я тебе не нужен
хотя б до первых огурцов.
* * *
Душа молчит. Она себя забыла.
Отмельтешила. Отмотала срок.
Отмучилась, вернее – отлюбила.
Исполнила положенный урок.
Уйдите все, ее ничто не тронет.
И перед обезумевшей страной
она лишь руки, страшная, уронит,
но не пойдет искать себе иной.
* * *
Опять лило. Окно рыдало.
За домом плакали сады.
И черноплодка проседала
под грузом ягод и воды.
Шла репетиция потопа.
Село встречало смертный час,
блаженным запахом укропа,
как будто ладаном, сочась.
И, ничего не понимая
в своей старушечьей судьбе,
кричала яблоня немая,
взывая, господи, к тебе.
И как же, помнится, хотелось
помочь дурехе уцелеть!
(Хоть это, боже, мягкотелость —
старух и яблони жалеть…)
* * *
Кто жил однажды – будет жить всегда.
Ничто не завершается с распадом.
Не плоть – одушевленная вода,
так наши души снова будут рядом.
И минет срок, и будет срок другой.
И взгляд меня толкнет тихонько
в спину.
И прежний голос скажет: «Дорогой…»
А я опять лицо к нему закину.
И ослепит меня последний свет,
и вот уже дыханье отлетело…
Кто жил однажды, знает: смерти нет.
И лишь болит покинутое тело.
Какие странные погоды
стоят в отечестве моем,
когда молчат леса и воды,
и светозарен окаем,
когда картошка отцветает
и, как заблудшая душа,
слепая бабочка летает,
сухими крыльями шурша,
когда редисом пахнет воздух
и спеют ранние харчи.
И на своих фамильных гнездах
сидят безмолвные грачи.
* * *
Мне не нужен никто, но, пожалуйста, не уходите:
пусть кряхтят половицы и кто-нибудь дышит живой
И у господа бога когда-то имелся родитель —
чтоб к кому-то кидаться и тыкаться в грудь головой.
И у господа бога осталась, наверно, привычка:
просыпаясь, тянуться поверх нерасклеенных глаз
к той, чей голос когда-то запомнила малая птичка
и с тех пор под окошком ему свиристит каждый раз.
Что мне делать, владыка, ты там одинокий и старый,
бедный, бедный, на что же твой причт и небесная рать?
Ты и нас-то придумал (и эти звериные пары),
чтоб ночей не бояться и в шумные игры играть…
* * *
Мой август завершает превращенья.
Вернулась соразмерность бытия.
Опять весь день распластывались тени
на две длины амбаров и жилья.