— И кто же это враги тебе, княгиня? — вкрадчиво спросил Изяслав Ярославич.
Княгиня сжала зубы, отворотилась.
Гордая. Спорить не хочет, препираться… Презирает?
Хотя она во многом права, — тут же возразил сам себе великий князь. Она ведь одна здесь. И все они, все Рюриковичи, враги ей — каждый, кто ей из княжьего рода улыбнётся, мыслит небось, что вдова Ростиславля его долю в наследии общем проедает.
И подумалось вдруг — пусть поедет. Наверное, это лучшее решение — и для неё, и для всего многочисленного гнезда Ярославичей.
— Ладно, — вздохнул Изяслав. — Давай-ка завтра поговорим. Утро вечера мудренее, а сейчас и не вечер — ночь уже.
Княгиня кивнула, не подымая головы.
Утро и впрямь оказалось мудренее. Не мудрее, как обычно думают, а именно мудренее.
Изяслав уже оправился от вчерашнего замешательства и сейчас глядел на Ланку цепко и холодно. Теперь на неё глядел не полурастерянный родственник, с трудом прячущий облегчение от смерти её мужа. Теперь это был властелин. Господин. Княгиня даже пожалела, что вчера согласилась подождать. Хоть с неё вчерашней толку было бы мало в княжьем споре — устала в дороге, да и голова болела — не все ещё слёзы выплакались по Ростиславу.
С утра думалось легче и острее, и она в ответ на холодный взгляд великого князя глянула дерзко, так что Изяслав даже брови вздёрнул.
Поглядим ещё, кто кого, Изяслав Ярославич.
Пока холопы споро накрывали стол, Изяслав молчал. Молчала и вдовая княгиня — ждала.
Отведали утренней лёгкой каши, щедро сдобренной конопляным и сливочным маслом, ещё румяных с лета и ранней осени бережёных яблок, едва прикоснулись к вину, для приличия налитому в серебряную посуду.
Ланка то и дело взглядывала на великого князя — ей хотелось побыстрее покончить с делом. Но начать разговор первым, раньше великого князя, было бы непристойно.
— Так отчего же ты, княгиня, хочешь уехать?
— Я уже сказала, — на сей раз Ланка не потупилась, а гордо вздёрнула подбородок, заставив себя глядеть великому князю прямо в глаза. — Там — мой дом. Здесь — у меня друзей нет!
Великий князь задумчиво покивал, глядя на вдову, потом, наконец, сказал, роняя слова тяжело, словно каменные глыбы:
— Ты — можешь уехать. Твои дети — нет.
И в этот миг выдержка, наконец, изменила княгине. С пронзительным криком она сорвалась с места, целя в глаза великому князю ногтями правой руки. А левая словно сама собой ухватила со стола нож — небольшой, мягкого железа, пригодный только для того, чтоб яблоко очистить альбо хлеба свежего отрезать. Ничего, и для иного сгодится.
Изяслав тоже вскочил с места, но ничего более не успел, только прикрыть глаза рукой от страшных ногтей. Удар Ланки пришёлся на рукав княжьего охабня, шитого золотом и жемчугом, по твёрдости сравнимого с медным наручем греческого стратиота. Рука княгини сорвалась, ногти вонзились в запястье Изяслава, брызнула кровь. И почти тут же, отдёргивая правую руку, княгиня ударила левой. Нож она держала обратным хватом, целила в лицо.