Шурочка не гордилась этим. Хотя вся надежда ее была, конечно, на младшего. Мать с отцом не вечны, понимала она, бабушка – тем более, и когда ее первенец останется не свете совсем один, под опекой лишь своего Бога, которому она, как и Адвокат, не шибко-то доверяла, то младший брат не бросит же его! Не должен бросить. (Тут она не ошиблась. Уже сейчас регулярно подкидывает старухе деньжат.)
Закончив вечерний туалет, с ощущением внутренней торжественности отправился к календарю. Ритуал священнодействия был тщательно выверен, и он не просто ровненько, под самый корешок оторвал листок, а, надев очки, внимательно изучил его. Время восхода и время захода как солнца, так и луны (луны, само собой, особенно) сравнил с предыдущим днем, а также с днем, который пришел на смену, и лишь после этого уложил листок на стопку других, прижатых, чтобы не разлетелись, серым ялтинским кругляшом, еще одним сувениром той юбилейной поездки.
Шаркая тапочками, двинулся к уже разобранной постели. В изголовье лежала наготове книга, слабый заменитель снотворного, горело бра, и свет падал в коридор, по которому перемещалась фигура в пижаме. У зеркала остановилась – нелепая, чужая, вся уже во власти Перевозчика с веслом, который, собственно, и придержал ее тут. Ах, как нравился ему сейчас Адвокат – или, вернее, не сам Адвокат, а то, что отражалось в зеркале: призрак, фантом, нематериальная субстанция! Зеркало было как бы окошком в небытие – оно-то, небытие, а вовсе не зеркало как таковое, не жалкая стекляшка, и завораживало Адвоката с молодых лет своей бездонной глубиной и своей надежностью. Вот здесь уже не надо было запирать двери, выдергивать из розеток телефонные шнуры и тщательно пригонять друг к дружке, спасаясь от лунного света, обветшалые шторы. Будь он не Адвокатом, а поэтом, он наверняка сложил бы гимн небытию, благоговейное и страстное песнопение, которое младший Шурочкин обидчик, большой ценитель какофонических безумств, нашел бы ужасным, а старший, встрепенувшись, угадал бы в этих звуках что-то знакомое.
Пока защитник Мальчика укладывался, кряхтя, на просторной, умеренно мягкой, веющей крахмальной свежестью постели, Мальчик тоже устраивался на ночь, вот только пристанищем его стала деревянная скамья, холодная и твердая. Наискосок от него все так же пребывали в неподвижности те двое, один с открытыми, другой с закрытыми глазами, но беглец не опасался их. Ему было немного холодно и немного хотелось есть, противопоставить же тому и другому, догадывался он, можно сейчас лишь одно: полную неподвижность. Маленькое тело искало удобную позу и нашло ее на голой деревяшке гораздо быстрее, нежели Адвокат на своих приятно-прохладных простынях. Но закрывать глаза Мальчик запретил себе: заснув, можно прозевать электричку. Адвокат же глаза, напротив, закрыл, но не потому, что надеялся задремать, а чтобы полнее насладиться ложем, которое принесет ему сегодня столько мучительных часов, но первые минуты на котором доставляли ему всякий раз особого рода наслаждение. Это погружение в холодок замкнутого пространства, это соприкосновение с ним, это привыкание к нему были точно репетицией перед тем окончательным и уже бесповоротным переходом (переправой – уточнил бы Перевозчик, распорядитель и одновременно пленник слов), в предвкушении которого он жил, внутренне заблаговременно обустраиваясь на новом месте.