Быть верным цербером дано не каждому. Это отречение от роскоши и сытости, отчуждение от общества и друзей, от покоя и собственного мнения.
Образцом цепного пса был Поскребышев. Как таковой сам по себе он не существовал, была тень вождя, даже когда солнце стояло в зените. Сейчас полностью утрачен секрет воспроизводства этой удивительной породы, и в наше время появляется всего лишь помесь, тявкающие шавки Ястржембской породы, скорее выродки, чем масть.
Потому что нет вождей. И не будет. Потому что выродилась масть вождей. Червонная ли, пиковая — остались джокеры, каждый хотел бы участвовать в игре, его мало интересуют комбинации, главное, чтобы он был выше всех, остальное приложится. И закрадывается страх — а вдруг его туз выше? Тогда остается стать джокером, а им туза можно заменить. Но джокер — скоморох. Такая вот участь Будь ты хоть всех тузов выше, а дурачком от такого за версту несет.
Вождь не посягал на Поскребышева — на тень наступить невозможно — и относился к нему, как относятся к своей руке, ноге, части тела, и гневаться на руку, которая сохнет, зря и бесполезно. Сталин доверял Поскребышеву, поверял ему многое, поэтому заручиться доверием Поскребышева — значило заручиться доверием вождя.
Чем Сладковский заслужил его — дело темное. Бывают такие, похожие на чемодан без ручки. И нести трудно, и выбросить жалко. Сказать проще, джокер Сладковский был неуязвим. На него не упала тень вождя, он обходился без сияния его ореола, но милости на него падали.
— Поскребышев, почему мы давно не видели товарища Сладковского? — спросил вождь однажды в конце скучного дня. Сталин собирался на дальнюю дачу в конце недели. Была суббота, июль нес духоту.
— Говорил неделю назад, что готовит вам астрологический прогноз конференции в Сан-Франциско, — всегда готовый к любому ответу, сказал Поскребышев.
— Такие, как товарищ Сладковский, всегда мечтают взлететь, когда им забывают подрезать крылья, — недовольно проворчал Сталин. — Кто его просил? Я не просил. Вы просили?
— Зачем, Иосиф Виссарионович? Приказа не поступало, тихо ответил Поскребышев.
— Тогда пусть появится у нас в понедельник вечером. У меня найдется о чем спросить товарища Сладковского. И совсем не о Сан-Франциско. Он стал думать слишком много для своей короткой шеи, поэтому стал многое забывать.
Казалось бы, после таких слов своевольника ждет неминуемая плаха, но даже сам вождь внутренне поражался, почему он до сих пор не растоптал эту религию, противную, как все ползучее и скользкое. Вызывая Сладковского, он заранее был готов излить на него гнев, и пусть дальше разбираются с ним заплечных дел мастера Берии, а тот бы и рад, но, расставаясь с ним, решал иначе: пусть поживет.