Кронид точными движениями кончиков пальцев дотронулся до обеих сторон позвоночника, нажал, потом опустил их в углубление ключиц и после слегка помассировал руки.
— Вот и все.
Сыпь исчезла.
— Скажи-ка ты…
Она глубже вгляделась в его лицо. Что можно увидеть, если ничего не скрывается? Чистый лист бумаги вызывает желание что-то изобразить на нем, но иногда такого желания не возникает, приходит сомнение — а так ли хорош будет рисунок, как девственная чистота и сама невинность?
Они опять мирно беседовали и пили чай с лимонником. От ухи Вика отказалась.
В этот приход она захватила с собой множество вкусных вещей и потчевала Кронида. Он радовался им как ребенок, но не проявил зависти к тем, кто мог есть их каждый день. Даж днесь нам хлеб наш насущный — только и всего. Пармен приучил его радоваться тому, что есть, и обходиться малым. «Сытость, — говорил он, — будит леность, а леность — глупость».
От гусиного паштета он отказался:
— Всевышний не велел кушать мяса животных. Дедушка Пармен никогда его не пробовал.
— Гос-поди, — ответила она, уплетая паштет за обе щеки. — А нам, смертным, не повредит.
Он промолчал. Они уже спорили на эту тему, вернее, Кронид объяснял, почему нельзя есть мясо теплокровных, это она спорила, упрямо и обижающе, просто потому, что хотелось есть, а он, как тот долдон с амвона, нахватался библейских запретов и лишает себя радости.
— Вот поэтому у тебя твоя роскошная штуковина и бездействует, — уколола она, и Кронид почувствовал жгучий стыд.
— Ну съешь, а? — испытывала Вика. — А потом в теплую постельку рядышком, и ка-ак свершится чудо!
— Чудес не бывает, — прятал глаза Кронид. Они уже укладывались вместе, оба голые, она прижималась к нему, обцеловывала с головы до ног, восхищаясь его телом и запахом младенца. «И ты меня целуй, куда хочешь целуй», — страстно шептала она, но губы его были сухими, он тыкался как щенок во все места, смущался, и она сама прекращала эти опыты.
— Ты хоть что-нибудь чувствуешь? — спрашивала она, вскакивая, как всегда в таких случаях, возбужденная и взвинченная.
Честный Кронид отвечал, как думал:
— Я тебя не понимаю. Не знаю, чего тебе надо. Дедушка Пармен говорил, что…
— Заладил! — обрывала она. — Положить бы твоего деда рядом с тобой, чтобы подсказывал, что бабе надо.
И все же она не решалась сказать напрямую, грубым определяющим словом убить в Кронидс то, что особенно прельщало ее в нем. Старая, как бабушкин капор, наивность, утраченная ныне совсем. Вечно юная и недосягаемая. Старое — это надежно забытое новое…
Попытки продолжались. Всю ночь она теребила Кронида, вскакивала взвинченная и уходила в туманную морось с мешками под глазами, злющая и решительная.