Койка его была не сбоку, а на одной линии с моей, в продолжении моих ног, так что, слегка приподнявшись на подушках, я мог его видеть. Старик хрипел и силился что-то сказать. Ни врачу, ни сестрам не было до него дела. Мне было 18 лет и стыдно. Я не боялся его, но не знал, чем помочь.
Так бы и умер человек, не сказав своих слов, но нашлась нянечка — простая нянечка, мывшая коридор. Работала она наверняка в полторы-две смены (тогда тоже платили мало). Но она села на стул у кровати, и всю ночь старик говорил, рассказывал о жене, детях, и она расспрашивала его о деревне, заводе, эвакуации, называла дедушкой, хотя годилась ему разве скорее в сестры, чем в дочери. Выговорившись, дедушка умер. Беседовать с умирающими не входило в обязанности санитарки.
Я думал: как же сделать, чтобы как-то очеловечить эти коридоры. Кто будет слушать тебя, кто поправит подушку за 70 рублей в месяц…
И тогда передо мной впервые возник образ альтернативной службы. Наверняка я уже слышал о чем-то подобном, ведь к началу 80-х в Западной Европе еще мало где отменили призыв, но АГС действовала повсюду. Я слушал и «Свободу», и «Немецкую волну», где не могли не говорить о праве на отказ от службы в армии и о нарушениях свободы совести в странах соцлагеря. Кроме того, я был (и остаюсь) благоговейным (по) читателем Толстого, знал его антивоенные статьи и выступления в защиту духоборов, что добавляло к моему физиологическому неприятию армейщины нравственное обоснование.
До той моей госпитализации тема армии, призыва не имела отношения к дедушке в больничном коридоре. И вот эти темы пересеклись.
Лежа на своей койке в 1-й градской, я переживал, дотянет ли моя астма до спасительной литеры «в», а если нет, то куда деваться. На эти мысли накладывались другие: где взять людей в эти ужасные больницы.
Почему же за семь лет АГС не состоялась как национальный социозащитный и воспитательный проект?
Потому что систему здравоохранения и социальной защиты немыслимо вытянуть на одних альтернативщиках. АГС ничего не даст, если социальная сфера не станет для государства приоритетной. Подтверждается это не речами с трибун, а государственным социальным бюджетом, основанным на потребностях россиян, а не выскребленным по остаточному принципу. Это крохи, падающие со стола тех, кому на Руси всегда жить хорошо: генералов (армейских, полицейских, чекистских), сановников, бюрократов всех мастей. Когда в казне кипели бешеные нефтяные доходы, власть заплатила долг Парижскому клубу. На граждан Российской Федерации, на больницы для них, интернаты, дома престарелых времени не хватило — наступил кризис. Одно успели: переложить весь этот социальный балласт на регионы. А теперь всё: денег нет, перманентный кризис, льготы благополучно монетизированы, ни одной яхты никто не продал, Россия — социальное государство.