Но оказалось, что Эйо ушла.
Приоткрытое окно и подсохшие чужие следы. Запах меткой, которую нельзя стереть. Сброшенное на пол покрывало. Брокк поднял его и вернул на постель.
Стол. Чернильница, которую забыли прикрыть. И записка под тяжелой серебряной лапой пресс-папье. Вьются буквы по бумаге, словно лоза. И Брокк любуется ими, не желая вникать в смысл написанного.
«Прости меня, пожалуйста, но ты же понимаешь, что я не могу остаться.
Я надеюсь, что мы еще встретимся. И даже не так: я верю, что мы еще встретимся, и к этому времени я стану немного иной, чуть более похожей на тебя.
Все будет хорошо.
Я очень люблю тебя, брат».
Эйо ушла.
Брокк надеялся, что она будет счастлива. А если нет, то… теперь у нее есть дом, в который можно вернуться. И значит, все действительно будет хорошо.
Не для него.
Нахлынувшее раздражение, иррациональное, направленное прежде всего на себя, было столь велико, что Брокк дернулся и задел кофейник.
Звон. И веер фарфоровых осколков. Кофейная лужа на полу и ковре. Кофейные пятна на брюках.
– Проклятие!
Выдохнуть. Унять ярость. Уйти. Спрятаться в тишине тренировочного зала. Но и здесь в воздухе мерещится все тот же назойливый аромат лаванды. Синие цветы на белом покрывале… в вазе на столе… в холеных пальчиках. Они обрывают бутон за бутоном, и лоскуты лаванды падают на пол.
Да что сегодня за день такой?! Брокк не без труда отогнал воспоминание.
В тренировочном зале сумрачно. Огромные окна закрыты щитами дождя, и слабый свет осеннего солнца искажает знакомое пространство. В нем пляшут тени, и лица статуй оживают. Еще немного, и все они повернутся к Брокку, чтобы сказать:
– Уходи.
– Ну уж нет. – Его голос рвет тишину. И шаги на плитах рождают недолгое эхо.
Обойдя зал по кругу, Брокк содрал домашнюю куртку, кажется, снова с пуговицами не справился – порой он становился до отвращения неловок. Куртка полетела на постамент статуи. И следом за ней – рубашка. Домашние туфли оставил здесь же.
Живое железо, почуяв близость свободы, рвануло, меняя тело. Горячая волна накрыла Брокка с головой. Сердце засбоило, но выровнялось в подзабытом ритме. Поплыло зрение, и мир, созданный запахами, стал чуточку иным, более сложным. Он – рисунок пастелью, в котором мешаются тона и полутона, в великом множестве красок. И несколько секунд Брокк просто стоял, наслаждаясь этим полузабытым восприятием.
На камне вилась дорожка чужих следов.
И лавандой теперь пахло отчетливо, резко. Брокк хотел пройти по следу, дернулся и… взвыл.
Колченогий урод.
Калека.
Существо без права на жизнь.
И на что он надеялся, вернувшись туда, где ему не место? Под взглядами статуй он вновь остро осознавал свое уродство. И скалился, держался. Ковылял по нарисованному лавандой следу, пока не добрался до порога, а там след исчез, затертый другими.