Мы стояли на этой плотине несколько вечностей, солнце закатилось за облака, а ветер взвыл еще больше. И вдруг Алиса заговорила, выбив меня из транса неприятных мыслей.
– А здесь, – сказала она и ткнула пальцем вниз, как будто показывала мне очередное памятное место, – здесь я убила свою любимую младшую сестренку.
Это была очередная горькая Алисина шутка. Она посмотрела на меня, но я даже не улыбнулся. Тогда Алиса задумалась и вдруг медленно проговорила:
– Знаешь, в то время у меня были длинные волосы. А после того, как я вернулась с плотины домой вся мокрая и грязная, то заперлась в комнате и остригла их. Моя мать так ни разу и не спросила, что с ним стало, с моими прекрасными длинными волосами. Она переживала только из-за чудовища. «Что же ты наделала, что ты наделала?» – только это все время и твердила, плакала и повторяла одно и то же. Ее прямо заело, как пластинку.
Я покачал головой и промолчал. Когда Алиса говорила о своей семье, ее переполняла такая ненависть. От этого меня всегда передергивало, я все никак не мог поверить, что когда-то она, тринадцатилетняя девочка, стояла на этом самом месте, а потом решилась столкнуть человека вниз. Я вспомнил тринадцатилетнего себя: как ругался с родителями, а потом в тайне желал им смерти. Что если бы в моей семье тоже родился неполноценный монстр, забирающий себе всю любовь и внимание, если бы отец тоже ушел из семьи, не выдержав пытки, если бы моя жизнь тоже рухнула из-за одного существа? Может быть, я бы тоже отвел его на плотину? Мне не хотелось даже думать о таком.
– Ну почему же у нас все так неправильно? – спросил я. – Ну почему мы не можем жить, как живут все?
– Потому что мы уроды, – ответила Алиса быстро и очень серьезно. А потом, сказав это, она замолкла, и очередная волна собралась с силами, чтобы разбиться о непреодолимую преграду в глупой надежде попасть на другую сторону.
– Мы вымирающий вид, – продолжила Алиса спустя несколько секунд, дав время волне разбиться, – мы последнее поколение бетона, мы дети ржавых изгородей, битых стекол, глухих дворов и изрисованных гаражей. Мы росли, пока все вокруг нас рушилось, летело к чертям и гнило на пустырях. Как же мы можем подстроиться под этот черный мир и не вырасти уродами?
Она замолчала. Я знал, что в Алисе говорит ее вечно переменчивое, как московская погода, настроение. А еще, наверно, в ней говорили этот истеричный ветер, эти волны и это лживое, скрывшееся солнце. И все же мне было больно слышать это от девятнадцатилетней девушки.
– Алиса, я знаю, почему ты хочешь умереть, – тихо сказал я. – Ты хочешь умереть не из-за того, что сделала, а потому что боишься остаться одна, верно?