— Они что, действительно идиоты? — искренне поразился я.
— Угу, — мрачно согласилась Мелкая, — и еще какие.
— Так, — я остановился, глядя вдоль коридора первого этажа. Там, за углом, был кабинет директрисы. — Давай, проверим.
Я был неприятно удивлен человеческой глупостью: они действительно мялись, о чем-то шепча, перед дверью Тыблока.
— Хо-хо! — я бросил портфель на подоконник и сказал Мелкой, — стой здесь.
Она мгновенно остановилась, но бросила вслед с тревогой:
— Андрей!
— Да я их даже пальцем не трону, — пообещал я ей, повернувшись, а затем нацепил свою самую мерзкую улыбку и стал неторопливо надвигаться на придурков.
— Я Тыблоку пожалуюсь, — не выдержав, пискнул Прилипала, демонстрируя мне свое припухшее ухо.
Я весело согласился:
— Да хоть сто раз, виноваты-то все равно вы останетесь. Но, хлопчики… — я двумя пальцами сжал щеки Дылды, и он застыл, выпучив глаза, — я к вам не с этим. Видите, Тома стоит? Вот если она хоть раз… Хоть полусловом… Хоть полувзглядом… На вас пожалуется… — я сделал паузу и зловеще усмехнулся. — Вы ведь, наверное, и не знаете, что есть много способов сделать человеку очень больно, так, чтобы не осталось ни-ка-ких следов.
Отпустил страдальца и коротко приказал:
— Кыш.
Они ушли, обходя Мелкую по широкой дуге.
— Ну, вот и все, — радостно сказал я и взял портфель, — Пошли?
Она посмотрела на меня с обидой:
— Ты обещал их пальцем не трогать.
— Тебе что, — поразился я, — их жалко?
— Нет. Их – не жалко, — она медленно покачала головой. — Но ты обещал. Мне бы хотелось верить твоим словам.
Я задумчиво посмотрел на нее, потом серьезно кивнул:
— Хорошо, я учту.
Тот же день, вечер
Ленинград, Измайловский проспект.
Я присел на широкий подоконник и задумался, незряче глядя сверху на неторопливое течение Проспекта.
Середина октября… Сутки отчетливо разломаны надвое. В одной части я успешно имитирую обычного школьника: сплю, ем, хожу на уроки, делаю зарядку, флиртую с девочками, а во второй – продираюсь кровоточащим мозгом сквозь густой терновник математики.
Больно. Причем достает не столько боль физическая – к ломоте в висках я уже притерпелся, сколько ее метафизический аналог. Даже представить себе не мог, что ощущение мира может болеть. Но как иначе описать то неприятное, поджимающее нутро чувство, что возникает при очередном сдвиге границ познанного, когда на невидимой обычным взглядом глубине, где-то в самом фундаменте мира, за мельтешением лептонов и кварков, за тонкой вибрацией струн вдруг проступает не замечаемое ранее движение могучих тектонических плит, ток сил и переплетение корней?