Первый вариант рукописи о Добу Рео закончил сразу же после того, как вернулся с поля, еще до нашей женитьбы. Реакция Радклифф-Брауна на это была: "Не верю!" Его собственный опыт относился к классическим законченным патрилинейным обществам, и ему было трудно принять такое общество, как добу. А та страсть, с которой Рео описывал своих колдунов, была подстать всему его темпераментному отношению к жизни. Другие считали его описание добу преувеличенным. Но такие практики полевой работы, как Геза Рохейм47, Ян Хогбин48 и Энн Чоунинг49, у которых была возможность проверить его описание на месте, так не думали. В Нью-Йорке ему удалось переписать и расширить первоначальный вариант своей рукописи в свете данных, полученных на Манусе. Если Радклифф-Браун, считал Рео, поверит данным о манус, то он должен будет принять и его описание добу. Этого, к сожалению, не произошло. То, что следовало объяснить как углубление собственных этнографических концепций Рео, совершенно ошибочно было приписано Радклифф-Брауном и другими моему влиянию.
В моей жизни это случалось часто. Однако никто не понимал, в чем заключалось мое действительное влияние. Оно состояло в моей способности наслаждаться работами других и оценивать их так, что мои оценки были для них чем-то вроде вливаний новой энергии, необходимой для того, чтобы завершить этап исследования или закончить книгу. Но фактом является и то, что люди, находящиеся под моим так называемым влиянием, счастливы лишь тогда, когда они работают на пределе своих способностей. Когда же их собственный порыв иссякает и они не могут больше черпать мою энергию, они воспринимают ее в качестве упрека, непрошеного стимулятора и отвергают. Мое влияние на "Колдунов с Добу" было лишь влиянием восторженного, внимательного и очень восприимчивого слушателя. Позднее, когда Рео все больше стад уходить в личностную символику того, над чем он работал, и переключил свое внимание с вопросов религиозного поведения (область, в которую он внес наибольший вклад) на проблемы секса и агрессии, проблемы, куда менее успешно отфильтрованные его памятью, он стал гораздо менее продуктивен. После того как мы расстались, он работал лишь над одной монографией - изданием своих арапешских текстов и грамматики языка арапешей,- но оставил ее незавершенной.
Однако в течение тех двух лет мы питали друг друга и нашим энтузиазмом, и нашей энергией. Мы напряженно работали весь день и награждали друг друга по вечерам, прослушивая написанное за день или обсуждая что-нибудь. Мы ходили в театры и принимали друзей. Нашу гостевую комнату занимали те из моих подруг, у кого не ладилось с написанием диссертации или возникали осложнения с мужем или любовником. Наша квартира была прочным, хотя и слишком бурным семейным очагом, и все, кто попадал в затруднительное положение, могли найти в ней убежище. <...>