А потому он двинулся вдоль ограды, вниз по склону церковного холма, туда, где тянулась открытая степь. Где никто из людей не мог услышать его. Он шел и звал. Не словами – высоким, воющим звуком. Этим криком они с Квандой подзывали друг друга, когда находились в лесу, среди свинксов. Они услышат, должны услышать, и придут, потому что он не может прийти к ним. «Давайте, Листоед, Стрелок, Чашка, Календарь – все кто угодно, приходите! Мне нужно рассказать вам, что больше я ничего не смогу вам рассказать».
* * *
Квим, нахохлившись, сидел на табурете в кабинете епископа.
– Эстеву, – спокойно продолжал епископ, – через несколько минут здесь начнется совещание, но я все же хотел бы поговорить с тобой.
– Тут не о чем разговаривать, – ответил Квим. – Вы предупреждали нас – и это случилось. Он дьявол.
– Эстеву, мы немного поговорим, а потом ты отправишься домой и ляжешь спать.
– Никогда туда больше не вернусь.
– Наш Господь принимал пищу и с худшими грешниками, чем твоя мать. И прощал их. Разве ты лучше Его?
– Ни одна из прелюбодеек, которым он давал прощение, не была Его матерью.
– В мире лишь одна Святая Дева.
– Значит, вы на его стороне? Значит, Церковь уступает этот мир Говорящим от Имени Мертвых? Может, разрушим собор, а из камней построим амфитеатр, где станем клеветать на наших мертвых, прежде чем положить их в землю?
– Я твой епископ, Эстеву, служитель Господа на этой планете, и ты будешь говорить со мной с почтением, которое следует отдавать моему сану.
Квим встал. Молча. Ярость кипела в нем.
– Я полагаю, было бы лучше для всех, если бы Голос не стал говорить все это на людях. Некоторые вещи лучше сообщать в более спокойной, приватной обстановке, чтобы присутствие посторонних не мешало справиться с шоком. Для этого и нужна исповедальня – чтобы оградить человека, сражающегося со своим грехом, от стыда публичного признания. Но будь честен, Эстеву, Голос рассказал много странного, но он не лгал. Нет?
– Э-э…
– Теперь, Эстевано, давай подумаем. До нынешнего дня ты любил мать?
– Да.
– И она, мать, которую ты любил, уже была виновна в прелюбодеянии, уже совершила его?
– Десять тысяч раз.
– Подозреваю, она была не столь сладострастна. Но ты сказал мне, что любил ее, хотя она и согрешила. Но разве она изменилась за сегодня? Разве стала более грешной? Или это ты изменился?
– То, чем она была вчера, – ложь.
– Ты хочешь сказать, что только потому, что ей было стыдно признаться детям в грехе прелюбодейства, ты считаешь, что она лгала и во всем остальном? Когда заботилась о вас все эти годы, когда доверяла вам, когда учила вас, защищала вас…