— На-ко-тё ложьтё, робята!
Мишутка спрашивает у деда:
— Почему они все одинаки?
— Потому что заяц — особенный зверь, — разъясняет старик, — отличить одного от другого человечьему глазу не в силах…
Дед спешит за Никитой. Мишутка — за дедом. Так и идут они друг за другом, от одной затёски к другой. Дед устал уже наклоняться, но в душе доволен и счастлив.
— Ах, робята, какие предметы! Один одного здоровей…
На последней двенадцатой петле снова белый пушистый заяц.
— Мне бы петелек двадцать, а то и тридцать расставить, — досадует Рафаил. — Ну-да ладно. На первый раз и двенадцати хватит. А, Никитка? Двенадцать зайцев!
В глазах у Никиты играет проказливый блеск.
— По мне довольно и одного…
Снисходителен дед, приветлив.
— Ну-ко, Никитка, дай поглядеть! Каковы они, наши звери?
Дед откинул круглую крышку. Что такое? На берестяном дне, как старик туда ни глядел, лишь один-разъединственный заяц.
— Ну-ко, Михайло, проверь. Сколько их там? Не понимаю.
Михайло взглянул и, увидев внизу одного только зайца, захлопал глазами и изумился не меньше, чем дед.
— Один…
Дед скакнул на коротеньких ножках.
— Караул! Никита! Али растерял?
— Не, — ответил баском Никита, — сколько было, столько и есть.
Разволновался дед, побледнел. И Мишутка надулся, досадуя на Никиту. Но досада прошла, едва Рафаил замахал на брата сырой рукавицей.
— Вон пошто ты от нас с Михаилом вперёд убегал! Одного и того же зайца подсовывал в петли! Да я чёсу тебе задам!
Мишутке сделалось вдруг забавно. Он взглянул на Никиту с тайным каким-то восторгом, как на бесстрашного шутника, который здорово дедушку одурачил.
— До трёх раз прощают! — крикнул Мишутка, вступаясь за брата. — А он одинова провинился. Да ещё даве ты говорил…
— Что я даве тебе говорил? — потребовал дед.
— А что жадный мается куричьим зобом.
Рука старика потянулась к прикрытому шарфом тощему горлу, словно там, под сухим кадыком, находился выросший зоб. Приопомнился старый.
— Бес попутал, — сказал Рафаил и вдруг ощутил, как на сердце его накатила теплынь благодарности к братьям. Они заставили вспомнить его стародавние дни, когда он тоже был молодым и любил посмеяться над каждым, кого забирала житейская жадность. — Вперёд наука, — добавил старик и пошагал за Никитой, на высокой спине которого подплясывал жёлтый пестерь. За Рафаилом, сея шажки, двинулся и Мишутка. За сегодняшний день он как будто бы поумнел. А поумнел потому, что усвоил: жить надо так, чтоб глаза никогда не светились на дармовое.
— Спасибо, дедушко, за науку, — сказал он старому Рафаилу.
— Тебе спасибо, — откликнулся дед, — да вон твоему долгоногому братцу.