Мюллер все еще стоял подле Морица и ласково поглаживал бедную лошадку по нежным, теплым ноздрям.
– Бедный, маленький Мориц! – причитал он. – Кажется, он тяжело ранен. Есть ли еще хоть какая-нибудь надежда?
Я внимательно осмотрел рану. К сожалению, она оказалась очень глубокой, да и брюшина была тоже задета. Без всякого сомнения, скоро начнется сильное воспаление, которое приведет к смерти животного. Оставалось только одно, что мы могли сделать для верной лошадки: из сострадания пристрелить ее. Это была, конечно, не слишком щедрая благодарность за героизм маленького Морица.
– Дайте мне повод! – велел я Мюллеру, который со слезами на глазах смотрел на меня. Он еще раз погладил Морица по морде, и в ответ лошадка вскинула голову, словно прощаясь.
Мы с Морицем двинулись по деревенской улице, как часто делали это совсем недавно после завершения очередного длительного перехода. Перед домом, где размещалась полевая кухня, я остановился и распорядился позвать унтер-офицера, ведавшего кухней.
– Вот хороший, молодой конь! – сказал я. – Он смертельно ранен, но в остальном абсолютно здоров!
Унтер-офицер выжидательно уставился на меня.
– Вы можете забрать его себе! Я прошу только об одном: лошадка должна умереть быстро и безболезненно. Для меня это очень важно. Вы меня поняли?
Лицо повара озарилось радостной улыбкой. Для него Мориц ничем не отличался от нескольких дюжин других лошадей, которых он забил в последнее время. Кивнув, он сказал:
– Герр ассистенцарцт может не беспокоиться по этому поводу, лошадь будет забита немедленно и безболезненно. У нас достаточно специалистов такого дела!
Я почувствовал себя законченным подлецом. Резко повернувшись, я оставил маленького Морица стоять у входа на полевую кухню – терпеливо ожидая, пока его забьют. У меня за спиной раздался выстрел. Этот выстрел означал для Морица окончание долгого пути через Польшу, по Наполеоновскому тракту, через Белоруссию,[66] через мост под Полоцком, мимо озера Щучье, через Волгу до этой маленькой деревушки, где Морицу было суждено сделать свои последние короткие шажки до дверей дымящейся полевой кухни…
Обуреваемый такими мрачными мыслями, я вернулся на перевязочный пункт. Мюллер сидел на ящике с медикаментами и потеряно смотрел на мерцающее пламя свечи. До сих пор у нас все еще не было никаких вестей от Тульпина. Возможно, раненый фельдфебель оказался единственным выжившим из всей колонны? Вероятно, только одному Морицу с его телегой удалось прорваться, а все остальные были убиты русскими. Чем больше я об этом думал, тем более вероятным мне это казалось. По-видимому, колонна с ранеными напоролась на крупный вражеский дозор и была уничтожена. В моем воображении картина этой расправы рисовалась в самых мрачных тонах. Свеча догорала, минуты проходили одна за другой. Никто из нас не мог проронить ни слова. Мы ждали, ждали…