В ночь с 31 августа на 1 сентября мы задержались в редакции, встревоженные и озадаченные удивившим нас сообщением берлинского радио. Поздно вечером оно почти паническим тоном объявило, что польские части атаковали два германских пограничных города, захватили радиостанции и таможни. Сначала мы не уловили, о каких городах идет речь. Но пять минут спустя радио повторило свое сообщение, а затем повторяло его снова и снова, будто хотело взбудоражить слушателей, подобно тому, как набат будоражит население, сзывая его на пожар.
Польский военный отряд, как утверждало берлинское радио, захватил радиостанцию в Глейвице и передал на польском и немецком языках воззвание браться за оружие и воевать против Германии. Другой польский отряд занял таможенное управление в Оппельне, которое удалось освободить лишь после полуторачасового боя. (Оба нападения, как достоверно установлено позже, были организованы гестапо и военной разведкой по прямому указанию Гитлера, чтобы дать ему повод обвинить Польшу в «агрессии» против Германии.)
Уже на рассвете французское радио, ссылаясь на сообщения из Варшавы, передало, что германское вторжение в Польшу началось и польская территория обстреливается артиллерией сразу во многих местах. Минут десять спустя оно было повторено с добавлением, что германская авиация бомбардировала пять польских городов. Варшавское радио вскоре уточнило, что германские войска атакуют польские границы на севере, западе и юге, что Гдыня бомбардируется с моря. Сообщение было прервано кратким предупреждением, что германские бомбардировщики приближаются к Варшаве. Вскоре Гавас подтвердил по радио: «Польские источники сообщают, что сегодня рано утром германские эскадрильи бомбардировали Варшаву. Германская авиация бомбардировала также Краков, Луцк, Гродно, Вильно, Вяла Подляска и Гдыню».
В тот день я ушел домой – на Малую Никитскую (ныне улица Качалова) уже утром. Ночью прошел дождь, и над пробуждавшейся Москвой летели низкие тучи. На пустынном Тверском бульваре шумно копошились воробьи. Москвичи только просыпались, не ведая еще, что началась война. Из окна нашей комнаты на восьмом этаже я смотрел на мокрые крыши, темные островки зелени. В сыром тумане смутно проглядывали Воробьевы горы. Дым дальнего завода сливался с низкими черными тучами. Передо мной лежала Москва, близкая и дорогая сердцу каждого русского, советского. Я боялся за нее, за москвичей, которые выбирались на мокрые улицы, недовольно оглядывая небо. Мы только начинали обеспеченно жить, и эта война несла угрозу, которая ощущалась всеми подсознательно, интуитивно.