И его, Витовта, в Кревский замок привезли, в тот самый подвал, где отцу горло давили. Намерзся, поклацал зубами среди осклизлых, потянутых плесенью камней. Бился о стены, кричал, плакал, выл, бесился, боялся. Хотелось звезд, света, власти, славы, жизни. И ничего — четыре стены, гранитный мешок, крысы, гнилая соломенная труха и ожидание петли, боли, холода, конца. Тем же, что отца убивали, тем самым поручили его сторожить — подчаший Ягайлы Прокша, братец его Бинген, Гетка-мясник и свечник Лисица. Отборные были висельники. Всех потом приказал удавить, сами друг друга и вешали на воротах. И бояре, кто хохотал над их доверчивостью, языки пооткусывали. И те, что мать бросили в Буг, легли на дно. И те, что стрыя матери ломали на колесе, отведали лома, и другие разные люди стерты со света.
Вот так, дзяды. Мог бы и он сейчас кружить вместе с вами над землей. Был такой час: жизнь исходила, гасла, рвалась; за дубовой дверью подвала рядом со сторожем сидела его, Витовта, смерть, ждала, пока он сседеет, сгорит, покосится умом, станет тенью, дышащим трупом, и тогда четверо висельников приведут ее с кубком яда в руке. Так сердце шептало, а сердцу боги нашептывали — бойся, спеши, напрягись, срок истекает, к неживым причислил тебя великий князь Ягайла, окрестившийся на Якова. И он напрягся, обманул, обхитрил, вырвался из могилы. Укротил отчаяние, собрал волю, прирос к сгнившей соломе, не ел, не пил, позволял крысам сидеть на груди и просил гнусную свою стражу впустить жену для последнего прощания. Те радостно помчали к Ягайле — подыхает, шепчет увидеть княгиню. Ягайла сказал — пусть простятся. Крыс выбили, труху вымели, принесли топчан, шкуры, светец, и вошла Анна, а с ней две прислужницы. Спасение вошло. Неделю княгиня с девками приходили по утрам, в сумерках удалялись ночевать в слободу. И настал день — сладко вспомнить: он в платье девки вышел позади княгини во двор. Увидел небо, звезды зажигались в синеве, кликуны >4> выходили на стены, брамная стража ждала закрыть за княгиней ворота. Ему весело, у него в юбке корд, кто остановит — захрипит разрубленным горлом. Дурака не нашлось. Вышли из замка; за спиной стукнул в гнезде засов; зашагали по улице, тут легкий свист, кони, Волчкович привел бояр — знакомые лица, он в седло — воля! Воля и жизнь! А кроме воли — ничего. Чужой конь, чужой меч, чужой кафтан — Иван Росевич подал накрыться, жена с дочкой, два сына, брат Товтивил да полсотни бояр. Голову приклонить негде. Хлеба приходилось просить. Но вернул, дзяды, все возвратил, с лихвой. Девять годиков с малым перерывом старался, из них пять прусским немцам прослужил, великому магистру накланялся, ночевал в коморах, с Конрадом Валленродом Вильню осаживал. Клялся, рвал клятвы, сам немцев рубил. Заложников оставлял и всех выручил, кроме двух, которые всего княжества дороже, их в Кенигсберге рыцарь один отравил — Зомберг. Если вы здесь, дзяды Юрий, Иванка, знайте, будущим летом ему припомнится...