- Нате-ка-те, пейте-ка-те... - грустно сказал Кешка и захлопнул дверь.
Лехман жадно прильнул к ведру. Напившись, нащупал в темноте мешок, намочил его холодною водою и обмотал голову Антона.
Очнулся Антон, воды попросил и, утолив жажду, долго крестился и шептал молитву.
Полегчало у Лехмана на душе, лег он в свой угол и весь насторожился, стараясь вникнуть в слова молитвы.
Но слов было мало, и слова были самые обычные, простые. Однако они резко впивались в душу Лехмана и куда-то ее звали.
Лехман лежал с широко открытыми глазами, ему становилось страшно.
Антон уже громко вновь кует горячие слова, вкладывая в голос всю силу своей тоски и веры, словно с живым, словно с сущим говорит, стоящим возле:
- Неужели посмеешься надо мной?.. Неужели обманешь, господи?
Слышит Лехман: все дрожит внутри. Чувствует: слезы просятся.
Тихо сделалось в каморке. Только кузнечик тикал-потрескивал в мшистом пазу серебряными молоточками.
- Антон, - наконец сказал Лехман, и голос его сорвался. - Антон!.. Хоша я никаких богов не признаю... Какой бог? Ну, какой бог? Я не верю... Одначе положи на упокой моей души, за Петра, земной поклон... - тяжело вздохнул Лехман и забарабанил пальцами по полу. - Меня не Лехманом, а Петром звать...
И твердо добавил:
- Я есть убивец...
Вновь настала тишина. В каморке сразу как-то по-особому сделалось жутко.
И вдруг затряслись стены от неистового рева пробудившегося Ваньки:
- Тю-ю-ля!.. Тю-ю-ля!! Нас убивают... Нас убьют!..
Вскочил и Тюля. Взглянули друг на друга, на оторопевших Антона с Лехманом, завыли в голос.
Лехман шевельнулся и, напрягая зрение, уставился на них. Сердце его закипело нежданной жалостью: ему неотразимо захотелось сказать что-нибудь теплое, захотелось обнять этих молодых парней и ободрить в темный час, но кто-то жадно держал оттаявшее чувство: все осталось внутри, как заклятый клад. Мучительно сделалось. Лехман еще раз порывисто шевельнулся, с силой ударил ногой в стену и, быстро отвернувшись, стал тонким чужим голосом покашливать и крякать.
А те двое, охваченные страхом, друг друга перебивая, словно боясь упустить время, громко каялись в грехах.
У Ваньки много тяжких грехов, но он выдумывал не замечая сам и не напрягаясь, более тяжкие. У Тюли совесть чиста была, но и он, стараясь перекричать страх души, каялся:
- Я никого не убивал, а только что я - злодей, я - ворина, я гнус... Ох, дедушка, ох, все мои товарищи...
- Дурачье! - овладев собою, властно бросил Лехман... - Надо быть, сладка вам была жисть? А?.. Мила?!
Антон тихо утешал: