Мне больно. Больно, больно. За что? Стоп, Валера, не отчаивайся. Сейчас мы поглядим, который час. Больно… Без десяти минут час. Столько еще ждать последней электрички!
Надо было не ехать на дачу. Остаться в Москве. Тогда не было бы этого. Остаться в Москве? А потом? Что потом? Представляю, какой скандал учинила бы мне Татьяна и что было бы опять с Машенькой!..
Нет, не могу я ничего во вред Машеньке. А это лучше для Машеньки, что сижу здесь такой? При чем тут, что я сижу здесь такой? Какая связь? Не знаю. Есть какая-то связь. Было бы хорошо дома — не сидел бы здесь такой, это точно: я не стал бы сегодня заниматься в читалке, а взял книги и вернулся раньше на дачу, с другой электричкой. Вот в том-то и дело все, что нехорошо. Всему виной то, что дома ад. А почему ад? Если бы был ответ на этот вопрос… Знаю лишь, что ад и что больше всех страдает Машенька, и я не вижу никакого просвета, — думал он. — Никакого… Стоп!»
В дымном желтовато-голубом воздухе, в этом странном мире, наполненном болью, бредом, кваканьем лягушек, послышалось нарастающее гудение, затем гул, затем грохот, будто над головой свалили воз железа, и снова с легким посвистом гул, уходящий, редеющий. Красный огонек пересек ночное небо, подрожал над темными верхушками деревьев вдали и исчез. Это прошел «ИЛ-18» рейсом Москва — Ашхабад с вылетом из Москвы в 0.50, Валерий знал. И он не мог не ужаснуться тому, что стало с временем: время словно остановилось. «Этак я не дождусь последней электрички, — оторопело подумал он и поспешил успокоить себя: — Дождусь. Надо только не думать о времени, а думать о самом важном или вспоминать. А что самое важное?..» Он почувствовал, что его начинает одолевать сон.
Залаяла собака, тонким, заливистым лаем. Ей откликнулась вторая — как закашлял больной коклюшем, надрывисто, хрипло. Тявкнула третья. И разом умолкли.
Было солнышко, были дремотные развесистые вязы над оврагом, и была девчонка… Девчонка стояла и плакала, невысокая, с модной копной черных волос, в белой кофточке. Она стояла под старым вязом невдалеке от дороги, по которой проходили люди с электрички, вертела в руке сумку, где лежали ее новые туфли-гвоздики (она их только что сменила на босоножки), стояла и плакала какому-то своему горю. Она явно не спешила, может быть, даже боялась идти домой… Да, конечно, боялась: ведь это была ты, Татьяна, в тот день, ну, ты знаешь, какой это был день. Я неслышно подошел к тебе сзади и наконец решился.
— Простите, — сказал я. — У вас какое-то несчастье… Вы не попали в институт? Не прошли по конкурсу?