Семеновых давно нет. Я вспомнил о Наташе, когда прочел в № 11 "Нового мира" (1960 г.) перепечатку статьи Алексея Максимовича "О единице".
"Единицы" в доме Горького бывали самые разные. Обычные единицы оказывались крупными, удивляли неожиданностью своего облика и интересов.
В доме всегда было много самого разнообразного народа.
Приезжал спокойный, белокурый, сильный, умный, пытающийся ни на что не удивляться Уэллс с молодым сыном-химиком. Он разговаривал с Горьким через Марию Игнатьевну - переводчицу - и по мере разговора становился все серьезнее, печальнее и взволнованнее, все более удивляясь.
Сюда приходил иногда Шаляпин.
Я никогда не видел такой красивой человеческой головы: она была тонко вырезана, как будто это была работа замечательного скрипичного мастера. Точно вырезанные ноздри, спокойный, точно обрисованный рот.
Шаляпин был весь как будто уже сделан искусством, даже переходы от шеи к затылку и от затылка к темени были законченны и умны.
Впоследствии я видал Шаляпина у Горького в Берлине. Он говорил, прося помочь вернуться на родину:
- Я должен вернуться в Россию, там, в Мариинском театре, в оркестре, сидит музыкант с треугольником - на треугольнике играет: так он тоже Шаляпин, только меньше получает. Я там и перед пожарными не могу плохо петь.
И не поехал. Одно дело хотеть, другое - решиться.
На Кронверкском проспекте видал Шаляпина в разговоре с питерскими большевиками, он с ними был человеком одной эпохи и одной масти.
Шаляпин не часто, но спокойно и хорошо рассказывал.
В доме Горького поющим я его видел один раз. Пришел актер Борисов, сказал, что у него умер сын, у Горького в этот день был гармонист Дымша. До поздней ночи пели под гармонь Шаляпин и Борисов.
Вот тогда я услышал Шаляпина поющим и рассказывающим.
Алексей Максимович думал, рассказывая. Для него рассказ был способом уточнять мысль. Он возвращался с заседания издательства "Всемирная литература" и передавал спор сухощавого, надменного Акима Волынского со спокойно-печальным Александром Блоком. Спор шел о новом гуманизме, о крушении старого гуманизма.
Горький говорил тогда о Блоке со строгим восторгом.
Любил рассказывать про старую литературу, которую знал превосходно. Знал ее ожидания, ее непрошедшее умение и бесконечную требовательность. Не любил ее аскетизма.
"У Флобера мадам Бовари - жена недоучившегося врача, посмотрите, какую мессу служит она своей любовью, а вот красавица Анна Каренина и красивый Вронский живут в Италии, а Толстой не позволяет им даже пройти луннай ночью по Риму, не позволяет нам увидеть, как им было хорошо. Старик в железных очках все вычеркивал".