У многих сламывался дух.
Александр Блок принадлежал и к символистам, а через них и к серебряной полосе русской литературы, к эпохе Полонского, скажем.
Серебряная полоса русской литературы иногда включалась в его стихи прямыми цитатами, которые он отмечал курсивами. Но он перешел через цитаты, через игру на клавиатуре поэзии конца XIX века и через литературу символистов, полную уподоблений и сравнений, при прикасании через поэзию, мимо жизни, К пустоте ложно-значительного обобщения.
Символисты ушли. Большинство оказалось с правыми эсерами и голосовало вместе со швейцарами.
Как будто не осталось друзей.
Дерево ушло от леса. Стояло на ветру.
Ветра много с моря, но ветер не приносит тепла.
Один друг остался - издатель Самуил Алянский, преданный, как эхо. Он ждал выздоровления поэта.
В передней, как будто въявь, сидят готовые сменить друг друга болезни.
Блок лежал. Он придумывал книжные шкафы, из которых можно было бы доставать книги с любой полки, не поднимаясь по лестнице. Подыматься трудно, изобретение замысловато, но библиотека продана.
Возвращается поэт от слабости в прошлое. Как будто запрудили Лету, и она пошла назад.
Как человек в старости обращается к воспоминаниям, великий поэт Блок возвращался к романсам, к условной поэтичности соловьиных садов. "Соловьиный сад" - так называлась одна из его книг.
В романсе пелось:
Утро туманное, утро седое...
Как помню эти слова: их пела моя мать низким контральто, холодным. В желтом паркете зала, ярко окрашенном мастикой и плохо натертой, отражалось черное крыло никогда не летающей птицы: однокрылого тяжелого рояля.
"Седое утро" - так и называлась одна из последних книжек Александра Блока.
Далеко забежавшие волны шипя возвращались обратно. В жизни моря все это обозначается на секундных стрелках - это пространство между вдохом и выдохом.
Время, достаточное для смерти.
Траектория великого полета кончалась. Сила тяготения, притяжения старой земли оказывалась уже больше силы посыла. Он в "Скифах" говорил голосом высокой оды. Он в "Двенадцати" говорил новым голосом частушки, которая смогла петь о революции, пpeзирая тех, кто не понимает ее. Усталый Блок возвращался в серебряную эпоху русской поэзии, в эпоху любимого им Аполлона Григорьевича Полонского, в эпоху цыганского романса. Сердце, окруженное одиночеством, мир, существующий в виде немногих выделенных из него поэтических, воспетых, оплаканных и много раз повторенных понятий, тянули его к себе. Он умирал, возвращаясь в прошлое. Это было время, когда Маяковский мечтал о многих воскресениях трудной жизни и не мечтал о гибели, не представляя ее себе.