— Нет, не долго. Для начала, скажем, по два часа в день.
— Это много, — вздохнула Соня.
— Ну, тогда по часу в день. Согласна?
— Уступаю, — ответила Соня, — чего не сделаешь ради искусства. Но начнем не раньше понедельника, первого дня поста. А сегодня и завтра я повторю музыкальные уроки. Ну, я пошла. Только вот листы соберу.
Она встала со стула, присела на корточки и стала собирать рисовальные листы, складывая их в чемодан. И эту минуту дверь открылась и в комнату заглянула матушка Прасковья Игнатьевна.
— Можно войти, Петруша? — И, увидев, что сын не один, остановилась на пороге.
— Можно, матушка, проходите, — пригласил Петя.
— Спасибо. Не помешаю? — спросила обращаясь к Соне. Соня вспыхнула, подняла последние листы, закрыла чемодан и поспешно встала, не поднимая взгляда.
— Мне надо идти. Простите, матушка, — сказала и тенью выскользнула из комнаты, оставив Прасковью Игнатьевну и Петра вдвоем.
— Прости, Петруша, но мне нужно сказать тебе, — тут Прасковья Игнатьевна осеклась, глядя на сына, — прости что помешала.
— Ну что вы, матушка! Нисколько даже вы мне не помешали, — с досадой ответил Петя.
Ушла Соня, и опять обида в душе зашевелилась, будь она неладна.
— Я хотела сказать тебе, что завтра Прощеное воскресенье, все прощают друг другу обиды, — начала Прасковья Игнатьевна. — И что тебе надобно простить отца. Не со зла он, а по недоумию сказал. Пошутить надумал, а что вышло, сам знаешь.
— А я не обижаюсь на батюшку, — ответил Петя.
— Простил, что ли, сынок? — с надеждой спросила Прасковья Игнатьевна.
— Простил, матушка.
— Ох, сыночек, Петруша. — Прасковья Игнатьевна прильнула к сыну едва не плача. — Что мне с вами делать, упрямыми? Вся порода Мокшанских такая, ни один с пути не свернет. С одной стороны-то, хорошо, а вот с другой? Это еще как посмотреть. Ну ладно, пойду, успокоил ты меня, Петруша, спасибо тебе. А в баню-то пойдешь?
— Пойду, но один. С батюшкой не пойду. А то вдруг раздумаю прощать?
— Да ты что? — испугалась Прасковья Игнатьевна. — Этого никак нельзя делать.
— Не пугайтесь, матушка, — ответил Петя, обнимая матушку. — Отцу передайте, что париться желаю в одиночестве. Парильня не буфет, там мыться надобно, а не разговоры разговаривать.
— Передам, передам, сынок, — заторопилась Прасковья Игнатьевна. — Ладно, отдыхай, Петруша, а я пойду. Пожалуй, тоже сосну часочек. Отдыхай.
На следующий день, утром, когда зимнее солнце еще не пробилось сквозь клубящуюся толщу морозного марева и в доме все спали, пользуясь растянувшейся утренней тишиной, в комнату к Петру ввалился Иван Александрович с подносом в руках, на котором стояли графин с водкой и тарелка с холодной закуской, и закричал: