нуть дом, и увидеть мать только однажды, не встречаться с ней
взглядом, а монологично смотреть на нее только в последний
раз, а затем положить цветы — и в силу этих вялых желаний
стала замужней дамой. Все хорошо. Ей было хорошо на свадь-
бе, но устали ноги. Почему-то она продолжала замечать эти
мелочи даже в самые важные дни. На похоронах отца затекла
шея, была столь дурная погода, кладбище со времен детства
расползалось все дальше, и хоронили там, где бегали ее босые
детские ноги, поле превратилось в кладбище, и лес тоже, на-
верное, кладбище когда-нибудь поглотит и город, или окружит
его так, что каждый выезд будет пролегать мимо могил… инте-
ресно, что делают со старыми могилами… интересно, но не
слишком, возраст берет свое, и такие мысли отступают перед
болью в пояснице, громким пульсом, перманентной усталостью.
Альбертина никогда не сопротивлялась реальности. Пусть се-
рые пальцы копошатся внутри, у нее всегда была запасная
дверь. Непоседливое дитя поедает письма… кому нужны эти
письма(?), человечество не умеет читать, и, кажется, Альберти-
на пишет свои письма лишь из этого противоречия, пишет
книги наперекор самому человечеству, делает что-то, чтобы не
соглашаться с ним. Она не обладает детской мечтательностью,
и ее книгам не суждена слава, они не подлежат огласке, пусть
и не спят мертвым сном, ее книги — они как женщины. Лежат
на положенных им местам, греют пальцы, они не сопротивля-
ются своей одинокой судьбе, они вбирают желающего целиком,
и отпускают его, чтобы впустить вновь, могут зачинать новую
жизнь или захлопываться, обрывая эту начавшуюся жизнь.
32
Нежность к мертвым
Книги Альбертины, как женщины, спят в своих могилах, и
лишь мнят себя существующими, они часто не выплеснуты
семенем в плодотворные чресла бумаги, они лишь спят и пла-
вают в прострации и предвкушении жизни, они обречены, как
все прочие женщины, на неясность и позорный столб; их мечты
о грехопадении затупились о тонкий хер работников фабрики.
Женщина спускается в прихожую, чтобы рассмотреть обувь
своего мужа. Ей приятно смотреть на его обувь — больше, чем
на него самого. В его обуви (видимо из-за чистоты, из-за ста-
ромодной идеалистичности подошвы и вылизанного языка) все
еще ощущается стремление в будущее, жажда большой дороги;
а в его ногах этого уже нет, только варикоз, только драная
рыжая шерсть. Ботинки хотели бы двигаться и плутать, изу-
чать собой улицы, а ему — нравится возвращаться домой, улы-