Дэвид останавливается и озадаченно склоняет голову набок, словно прислушиваясь к чему-то. Затем нагибается и подбирает что-то у низкой живой изгороди.
Он бежит обратно к Малти, держа в руках птичку, на личике у него — глубокое горе. Даже отсюда я узнаю это зеленое оперение, с ярко-красным пятном возле клюва. Птичка слабо вырывается, но одно из крыльев бессильно свисает под неестественным углом. Маленькая медница, таких здесь полно. Басанта баури. Еще вчера я слышала знакомое щелканье одной из этих птиц, сидевшей на манговом дереве. Хриплым от волнения голосом Дэвид зовет Малти. Я вижу его загорелую кожу, длинные, тонкие пальцы, бережно удерживающие птичку, старающиеся не причинить ей боли.
И думаю о своих руках, о том, какими они были в детстве — изъеденными речным холодным ветром, колышущим серые воды Мерси, все в чернильных пятнах. Мои пальцы слипались от дешевого клея, а немного позже были запятнаны тем, что невозможно смыть. Леди Макбет и ее грязные руки… И наконец, я помню свои ладони перед самым началом путешествия, когда закончилась моя юность. Все в шрамах от порезов бумагой, сухие из-за работы с книгами, мои руки казались мне чистыми, невероятно чистыми, хотя на них навсегда, хотя бы в моей памяти, останется запах мужчин и крови. Как вы думаете, каким образом я покинула Ливерпуль и приехала сюда?
Рядом с подносом с опиумом лежат перо и бумага, которые по моей просьбе принесла сегодня утром Малти.
Но у меня осталось немного времени, чтобы предаться грезам. В последний раз. Я думала об этом, шептала, говорила вслух и молилась о том, чтобы это было в последний раз. Но сегодня я поклялась своим ребенком, в темноте, до восхода солнца, сидя возле кровати Дэвида и прислушиваясь к его легкому, дорогому мне дыханию, которому вторили глубокие звучные вдохи Малти, спящей в углу у себя на койке. Я тихонько пробралась в комнату, встала на колени рядом с кроваткой и поклялась, чувствуя под пальцами густые волосы Дэвида. Я клялась, что сегодня будет последний раз, когда мои сны порождены Белым Дымом, даже если без него они снова превратятся в привычные кошмары, от которых я так долго старалась избавиться.
Я плотно закрываю ставни, отчего комната погружается в полумрак, и зажигаю лампу. Ожившая ночная бабочка, с шуршанием хлопая крыльями, кружится вокруг слабого огонька. Шум причиняет боль. Я слишком долго принимала опиум, и теперь чувства обострены до предела, натянуты как тонкая струна, звенящая от малейшего прикосновения — хлопанья крыльев бабочки, удара горячей капли дождя по руке, слишком яркой расцветки узорчатого сари.