Мне было трудно поверить, что Махайна замужем уже три года.
— Сколько тебе лет, Махайна? — спросила я.
— Шестнадцать, — ответила она, — но многие женщины относятся ко мне с уважением.
Она сказала это просто.
— Я не родилась среди гуджар, мой муж купил меня в Саленбаде, это недалеко от Сринагара, самого большого города Кашмира. Мой отец был образованным человеком, очень умным. Он учил моих братьев индийским языкам, и я тоже их выучила. Когда отец заставал меня за подслушиванием, он бил меня, потому что я не должна была учиться, как мои братья. Но мне нравилось учиться, и поэтому я продолжала прятаться, вопреки его желаниям. У нас говорят: «В смышлености дочери нет пользы для отца». С моим отцом все было иначе. Он был счастлив, когда смог назначить за меня большую цену. Я приношу пользу гуджарам, они зовут меня, когда нужно договариваться с людьми с юга, которые приходят, чтобы купить наших коз.
Махайна достала из палатки незаконченную корзину и начала переплетать жесткие стебли камыша, соединяя их в замысловатый узор.
— Скоро, — сказала она, — ты сможешь переодеться в чистое. Женщины готовят одежду.
Я смотрела, как корзина обретает форму в ее ловких руках.
Через час к палатке Махайны пришли женщины. Они принесли охапку одежды и громко переговаривались, дергая меня за руки. Махайна сняла котелок с далом с огня, и теперь над костром закипала большая жестяная банка с водой. Из складок рубашки Махайна достала два связанных вместе мешочка, высыпала из одного из них на ладонь какие-то небольшие листья и бросила их в кипяток. Словно по сигналу все женщины грациозно опустились на траву и достали по чашке из своих собственных рубашек, которые, видимо, исполняли здесь роль дамских сумочек.
Каждая из женщин зачерпнула чашкой немного воды. Тогда Махайна развязала второй кожаный мешочек и пустила его по кругу. Она протянула мне чашку дымящейся янтарной жидкости, и я, подражая остальным женщинам, бросила в нее щепотку белого вещества, которое, как я догадалась, было крупным сахаром. Как и другие женщины, я подула на горячую жидкость, а затем тщательно размешала ее указательным пальцем правой руки. Наконец я отпила. Напиток оказался незнакомой, но очень вкусной разновидностью сладкого чая. Мы пили чай. Женщины тихо болтали друг с другом. Я вспомнила чаепития в Калькутте и Симле, а затем мысленно обругала себя за то, что позволила своим мыслям вернуться к этим местам. На последний чайный прием в Симле мы ходили вместе с Фейт. Нас пригласили в дом молодой женщины из Лакхнау. Фейт была такой милой в своем персиковом крепдешиновом платье. Помню, как ее изящная фарфоровая чашка позвякивала о блюдце, потому что у Фейт дрожали руки.