— Внутри твоя одежда и обувь, — сказала она.
Я знала, что пора покинуть лагерь и что время, проведенное здесь, мало чем отличалось от сна. Однако в то же время я сознавала, что живу сейчас настоящей жизнью, как сказала когда-то Китаянка Салли. Нет, подумала я, даже не так. Здесь я стала собой. А теперь мне приходилось возвращаться к прежнему, фальшивому образу жизни среди англичан, к Сомерсу и еще Бог знает к чему. Я сняла длинные серьги.
— Пожалуйста, оставь их себе, — сказала Махайна.
— А твой браслет… — начала было я, но она покачала головой.
Я снова надела серьги, открыла седельную сумку, достала оттуда свою кружевную белую нижнюю юбку и протянула ее Махайне.
— Может, ты сошьешь из нее что-нибудь для своего следующего ребенка.
Махайна улыбнулась.
— Разумом я буду молить Аллаха послать мне еще одного сына, однако сердцем желаю дочку, даже если Бхосла будет недоволен. — Она взяла юбку и расправила ее у себя на груди. — Я сделаю из нее ритуальный наряд.
Лошадь нетерпеливо переступала.
— Тебе пора уезжать, — сказала Махайна. — Нахим поедет кратчайшей дорогой, и через три, а может, через четыре дня ты уже будешь дома. Он хороший парень, можешь ему доверять, — добавила она, затем повернулась к Хабибу, сделала строгое лицо и отчитала его несколькими резкими фразами.
— Да пребудет с тобой Аллах, — благословила меня Махайна.
— И да пребудет Он с тобой, — ответила я и последовала за Нахимом из лагеря, оглянувшись, чтобы помахать рукой женщине, которую уже окружила небольшая кучка соплеменниц. Я слегка встряхнула поводьями и, подстегнув коня, поравнялась с трусившим впереди пони.
Следующие три дня я ехала следом за конюхом. Когда Нахим спешивался, чтобы поесть, напоить животных или облегчиться, я следовала его примеру. Когда он поднимал голову к небу, наблюдая за лениво кружащим там беркутом, я поступала точно так же. Однажды, когда лицо Нахима неожиданно расплылось в улыбке, я проследила за его взглядом и заметила пару небольших бурых сурков, сидевших на задних лапах у входа в нору на нагретой солнцем земле. Нахим гикнул, и они сердито засвистели в ответ.
Неожиданно пони Нахима навострил уши и остановился. Я натянула поводья своей послушной серой кобылы. Нахим указал на облако пыли, видневшееся с другой стороны луга. Когда оно приблизилось, я увидела табун длинногривых диких пони, в основном состоящий из кобыл, за которыми трусили жеребята.
Вечером Нахим поджарил ломти жесткой козлятины на костре, который сильно дымил. Я не испытывала голода, но все-таки поела, практически не ощущая вкуса проглатываемого мяса. Когда мы лежали под звездами, закутавшись в одеяла, я взяла в руки чапан и провалилась в глубокий сон без сновидений. Я почти ничего не чувствовала: холмы, леса и луга, через которые я проезжала с невидящими глазами, казалось, утратили былое величие. Я все еще жила в другом мире, среди страсти и вожделения, предвкушения и свободы. Страх и одиночество еще не успели завладеть мной. В первые дни после расставания с Даудом я еще не понимала в полной мере происшедших со мной изменений, того, что после встречи с ним я уже никогда не смогу стать той женщиной, которой была прежде. Того, что я многое обрела и в то же время обрекла себя на новую, невыносимую боль. События, оставшиеся в прошлом, еще не утратили своей яркости. Я цеплялась за них, как дитя цепляется за одежду своей матери. Будущее, ожидавшее меня, казалось расплывчатым и смутным, как горячее марево, окутывающее раскаленную индийским солнцем землю.