Второй и третий дни мы пробирались сквозь тенистые кедровые леса, под покровом влажных мощных деревьев, вдыхая медовый аромат крохотных желтых цветов, в изобилии растущих среди мха. Мы часами медленно поднимались вверх по тропинкам, на которые у Нахима словно было чутье. Некоторые из них были сухими, с наползающими на них перекрученными корнями деревьев, другие оказывались скользкими от сырости змеившихся неподалеку мелких речек и ручьев. Темные тенистые леса неожиданно сменялись залитыми солнцем долинами. Утром четвертого дня мы остановились у скалистого холма. Сквозь густые заросли терновника у его подножия вела только одна узкая каменистая тропа. Нахим спешился и взял кобылу под уздцы. Он знаками велел мне тоже слезть с лошади, а затем, хлопнув пони по крупу, заставил его идти по тропе впереди себя, осторожно ведя за собой мою лошадь. Я плелась позади, иногда хватаясь за жесткий хвост кобылы, чтобы не упасть, когда мои ноги скользили на крутом подъеме.
После трудного восхождения мы оказались на поросшей травой вершине. Нахим отвязал вышитую седельную сумку, открыл ее, достал мое чистое платье, расправил его и протянул мне. Я с недоумением переводила взгляд с Нахима на платье и обратно. Мальчик сунул платье мне в руки, снова открыл сумку, достал мои сапожки и уронил их вместе с сумкой в пыль у моих ног. Затем вытянул руку, показывая вдаль. Я проследила за его грязным пальцем и увидела знакомый церковный шпиль и крытые тростником крыши Симлы. Нахим уже уводил лошадей к кустам, сквозь которые мы только что продирались.
— Подожди! — крикнула я.
Услышав мой голос, Нахим остановился. Я подбежала к лошади и отвязала от седла цветной чапан Дауда. Через несколько секунд Нахим продолжил путь и исчез в кустах, оставив меня одну на холме.
Я затолкала платье и сапожки обратно в сумку и, прижимая к себе ее и чапан, спустилась по петляющей тропе к Симле.
Полчаса спустя я, спотыкаясь, добралась до городской окраины. На улицах и в садах царила тишина, и я, глядя на стоявшее в зените солнце, подумала, что у большинства семей сейчас, должно быть, ленч. Когда я шла по почти безлюдной Мэлл, немногочисленные женщины у магазинов прекращали разговоры и провожали меня взглядами. Несмотря на то что я знала некоторых из них, а они — меня, мое неожиданное появление словно лишило их дара речи. Только одна из них произнесла, прикрыв рот ладонью: «Миссис Инграм?», и сделала несколько шагов в моем направлении, но я не ответила, и женщина остановилась. Я испытывала легкое удивление, вновь столкнувшись с тем, о чем успела позабыть за эти несколько недель, — с их бледным видом, с телами, туго затянутыми в броню корсетов. А их реакция на мое появление — недоверие на лицах, перешептывания друг с другом — послужила первым толчком к осознанию реальности, которую я почувствовала острее, чем когда бы то ни было. Их лица отразили мое собственное недоумение. Я поняла, что вернулась не только в Симлу, но и к прежней жизни под именем миссис Инграм и ко всему, что к этой жизни прилагалось.