Я коснулась ее и погладила холодный шелковистый лобик, ручку, спинку. Мои пальцы дрожали, или, может, это дрожал тазик в руках Шейкера.
Мне хотелось плакать — в горле образовался такой огромный ком, что стало трудно глотать. Рот наполнился слюной, из носа потекло, но в глазах не было ни слезинки.
— Мне очень жаль. Я знал, что для вас будет только хуже…
Я прокашлялась, и голос вернулся, правда он больше походил на хриплое карканье.
— Ее зовут Фрэнсис. — Я оторвалась от малышки и сложила руки на коленях. — И я рада, что она умерла. Какая судьба уготована в этом мире для девочки?
Шейкер осторожно поставил тазик обратно на умывальник и теперь смотрел на малышку.
— Вы же не выбросите ее в сточную канаву? Отдайте ее мне, и я сама ее похороню.
Шейкер продолжал смотреть на детский трупик.
— Если вы хотите, чтобы я ушла, я покину этот дом немедленно. Я заберу ее и уйду, — сказала я, немного злясь на Шейкера за его понурые плечи, дрожащие руки и за его сострадание, которое, кажется, было искренним.
Разве он имел право скорбеть о моей Фрэнсис? Он ведь ничего обо мне не знал, так же как и я о нем.
Я попыталась опустить ноги на пол и вскрикнула от острой боли. Одеяло упало.
— Можете делать с нею все, что захотите, — сказал Шейкер, поворачиваясь ко мне. Он стоял неподвижно, только ладони дрожали. Шейкер спрятал их под мышки. — Как вас зовут?
— Линни Гау, — ответила я.
Я сидела перед ним почти голая, не считая тонкой сорочки. Опершись о кровать руками, я попыталась встать.
— Я должна идти.
— Почему? — спросил Шейкер.
У меня не было ответа. Мой взгляд снова вернулся к тазику на умывальнике.
— Если хотите, полежите здесь хотя бы несколько часов, пока остановится кровотечение и вы окрепнете достаточно, чтобы добраться домой. — Он подошел ближе.
Когда я не ответила, Шейкер продолжил:
— И вам пока что нельзя работать. Хотя бы несколько дней. Вашему телу необходимо время, чтобы выздороветь.
Ну конечно, он знал, кто я такая. Его мать могла бы и не прояснять ситуацию. Шейкер понял это с самого начала, с того момента, когда я подошла к нему в таверне, но обращался со мной с таким уважением, что я решила, будто он ни о чем не догадывается.
После напоминания о работе я почувствовала себя совсем разбитой. Я была не в состоянии выйти сейчас на улицу, в серый предрассветный холод, и пройти пешком весь путь отсюда до Джек-стрит.
— Я немного отдохну, час, не больше, — сказала я ему. — Всего лишь один час.
Я легла.
Шейкер снова укрыл меня теплым шерстяным одеялом, и его взгляд остановился на моем шраме. Я услышала еле слышный вздох. Затем он закрыл окно, подбросил дров в камин, погасил лампу и вышел.