— Приходится иногда… — Девушка ответила на его изумление жалкой улыбкой, дрожащей в ямочках щек.
— Кто же тебя этому выучил?
— Мама. Она во всяких зельях разбиралась. — Девушка произнесла эти слова почтительно и гордо.
— И что ж она могла вылечить?
— Всякие раны, кости сращивала, лишаи, экзему выводила…
— Экзему? — Подполковник удивился, что девушка знает такое слово. — А чем она выводила?
— Перегоняла дерево орех… Так кому тут пособить?
Погиба кивнул головой на топчан, и Марьяна подошла к Бараболе, который не сводил с нее глаз. Он мало верил в знахарские снадобья, но лицо Марьяны — бровастое, с прямым маленьким носом — чем-то привлекало его.
Девушка поставила на табуретку баночку со своим зельем, стыдливо нагнулась над Бараболей, и ее пальцы осторожно, ветерком, пробежали по его налитому жаром телу.
Когда Марьяна вышла, Погиба улыбнулся.
— Ну, как вам эта… ведьма? Нравится?
— Нравится. И вы знаете — утихает боль, и жар спадает. Она и самом доле кое-что смыслит.
— Возможно. А похожа она знаете на кого?
— Нет, не знаю.
— На лесную русалку.
— Красивая девушка.
— Ничего, только от ветра клонится. Верно, у ней харчи похуже наших. — Погиба показал глазами на стол.
Бог для того послал на землю ночь, чтобы в тиши росли травы и отдыхали люди. В эту ночь, может быть, и поднималась под осенними звездами ранняя озимь, но люди мало отдыхали. Не клонило ко сну тех, кому предстояло получить землю; не спали и те, кто лишился части своих всеми правдами и неправдами добытых урочищ и хуторов.
Не успели еще одни разойтись с комбедовского собрания, как по селу осторожно засновали другие и по стеклам окон тихонько забарабанили те руки, которые степеннее всех крестились в церкви, а на рынке ловчее всех тянулись к рублю.
Больше всего денег прошло в селе через руки лавочника Митрофана Созоненка. Веснушчатый, точно кукушкино яйцо, скрестив на груди проржавленные руки, он недвижным идолом сидел за прилавком и рыжим бесом широко гулял на свадьбах да крестинах. Там Созоненко не пропивал денег и не приносил подарков, а при всех вынимал из городского бумажника долговые расписки и величественно бросал на приданое молодой или на зубок новорожденному. А в селе как в селе — по-всякому смотрели на выходки богатея, чья рука навеки легла на аршин, и расписки его прозвали «Созоненковы деньги». Это не смутило, а только возвеличило Митрофана в собственных глазах, и он даже заготовил для расписок разноцветные, одного размера листки бумаги, чтоб они в самом деле напоминали людям настоящие деньги.
В этот вечер, после невеселого ужина, Созоненко запер изнутри и снаружи свою просторную лавку и нетерпеливо ждал, кто первый принесет ему с комбедовского собрания дурные вести о земле.