— Вон, вон промелькнула! В зеленой юбочке и в венке… Неужто не заметил? Вот раззява!
Но он снова не видел ни зеленой юбочки, ни венка. Брат и сестра бегут по следам весны, из-под ног солнечными брызгами разлетается вода, отскакивают лощеные головки желтой калюжницы, взлетают тонконогие голубенькие, как клочки неба, трясогузки. А весны все нет. Пробегут еще немного — и вдруг Настечка остановится и снова кивает головой, показывает пальцем.
— Вот, кажется, возле озерка пробежала, в камышах.
Они мчатся к круглому, как мисочка, озерку. Вокруг него, над самой водой, взялись за руки кудрявенькие кусты ивняка и взапуски, как дети, ведут свой зеленый хоровод. А у самого берега, выставив из воды гладкую голову, плывет толстый, словно крученый, уж.
Дети от неожиданности приседают, со страхом смотрят на два противных желтых пятнышка на его голове, на бесшумную зыбь за хвостом ужа.
Недалеко от них уж высунулся из воды, покрутил головой и выполз на ветку. Под его тяжестью она, бедная, опустилась к самой воде, забилась, вся дрожа, а он, изгибаясь, пополз по ней к стволу деревца. И вдруг дети видят, что он подбирается к маленькому гнездышку.
— Ой, соловьиное гнездышко! — кричит Настечка и оглядывается вокруг.
Сразу осмелев, дети бегут за палками. Уж только потянулся к соловьятам, как Настечка и Левко ткнули в него с двух сторон палками. Уж отпустил ветку — и бултых в озерко! Разъяренная девочка сгоряча бьет его еще раз, уже в воде, а потом вдруг плачет.
— Какой противный, мерзкий — соловьиных птенцов хотел съесть!
— А мы ему хорошо всыпали, до новых веников запомнит! — утешает ее Левко.
Но Настечка еще долго-долго не успокаивается: она напоминает братишке, что всю родню их матери на улице звали соловьями; мама не раз, лаская, называла их соловьятами, говорила, что они будут петь, как дедушка, к которому даже из какого-то большого города приезжали ученые люди и он им пел жалостные песни, а веселых не хотел. Дедушка теперь уже не поет, а только кашляет, смеется и утирает веселые слезы, когда Настечка танцует и распевает перед ним:
Ой, найму coбі цимбали,
Щоби ніженьки дримбали,
Гех!
Щоби нiженьки дримбали,
Дрібушечки вибивали,
Гех!
— До чертиков ловко у нее получается! — хвалит дед внучку своей сестре, бабке Олене. — А «гех» она сама для пляски выдумала. Телом пляску понимает!
Но бабку не радуют ни песни, ни выдумки в пляске. Она корит и деда и внучку:
— Что старый, что малый — один толк, один грех.
Песни она признает только церковные, а от дедовых песен и трубки всегда пахнет грехом.
Пока Левко все это вспоминает и мечтает на будущий год непременно встретить наконец весну, за соседскими огородами начинается рассвет. Синева, словно вешние воды, обступает овин Карпца, а из-за него, как заспанные гуси, показываются белые облачка. Под окном истекают росой пышные георгины, принесенные отцом с господского двора. В глубине расцветших головок еще таится темь, а кончики лепестков то алеют, как кровь, то горят, как солнце. Светлеет и в хате. Левко видит уже, что на лежанке спит Настечка, а с полатей свисают большие ноги отца.