Рыбак оглядел, хорошо ли замаскирована ненадежная пещера, прошел ближе к берегу и принялся возиться с сетью на кольях, солдаты приближались. Над Одессой накрапывало. Пересыпь была во мгле, на рейде дымили крейсеры и миноносцы, солдаты приближались. Грего засевал море дождем, но почему не видно патруля, может, еще он явится позже на машине или моторкой. Старая Половчиха где-то в Одессе на базаре, нешто этой рыбой проживешь; солдаты приближались. Они шли четким военным шагом, точно магнитом их притягивало, Половец потрогал для чего-то свои костлявые руки. Он был среднего роста и всегда удивлялся, когда сыновья-великаны обступали его, словно бор; солдаты приближались. Это были иноземцы, и один из них подошел первым. Половец прикинулся, будто ничего не замечает: «По-каковски с ним говорить станешь?» Солдат, щуплый брюнет, подступил вплотную: «Как с ним заговоришь?» — «Зеленой скумбрии», — услышал Половец. «А вам ночи мало?» — не размышляя, ответил паролем рыбак, и сердце его по-молодому забилось от радости, старик обнял солдата, над Одессой спускалась завеса частого дождя, море стало совсем черным.
«Придется закопать, — сказал Панас Половец, остановив лошадь подле мертвого Оверка, — упорный был босячище». Хлестал мелкий дождь. Поставили рядом, оставив промежуток, две тачанки, натянули между тачанками одеяло, и сам Половец, взявшись за оконную лопату, копал там убежище двум своим братьям. Пот катился с него градом: грузный, плотный был этот четвертый Половец, когда-то моряк торгового флота и контрабандист.
Сашко скорчился на тачанке у пулемета, он не замечал дождя, ему чудилось, что рука матери Половчихи треплет его за чуб, далеко раскинулся берег, вокруг море, и можно искупаться и не ждать пули, и сохнут на кольях сети. И так недосягаема рыбацкая жизнь, и так пахнет море, и почему он вообще пошел, да и Панас его не очень-то жалует, но обратно пусть лысый черт ходит, а не он, Сашко, — такая уж завзятая половецкая порода!
Панас сопел, кидал землю из ямы, играл лопатой, как иные — вилкой. «Вот, кажись, хватит! Пускай не говорят, что я род не уважил».
Похоронили. Дождь натягивал свои паруса, над степью порывами проносился ветер, благостный дождь напитал землю. По лицу Панаса Половца стекали дождевые капли, и со стороны казалось, что он заливается слезами у могильного холма; у всего отряда струились по лицам дождевые слезы, — страшное дело, чтобы целый боевой отряд плакал так горько; а дождь не унимался.
И тогда, за дождевой завесой, встало марево; вдали развернулось красное знамя конного отряда Интернационального полка во главе с Иваном Половцем. Едва хлестнули первые выстрелы, а Панас сидел уже на тачанке и вертел во все стороны пулемет. Сашко подавал ему ленты, тачанки пошли кто куда, всадники мигом рассыпались. «Сдавайся! бросай оружие! красные! красные!» Но бежать было некуда, Иван Половец гнал махновцев на спешенную кавалерию, гнал под пули, нужно было умирать или сдаваться, и Панас заплакал от бессильной злобы. Он вскочил на чью-то лошадь, она упала под ним, он выпряг коня из тачанки, сел. «Хлопцы, за мной! Махновцы не сдаются!» — попытался пробиться сквозь фланг Ивана, загубил половину людей, а дождь лил и лил, лошади скользили, Иван Половец удвоил натиск, и махновцы сдались.