Комнаты в доме были огромные, с высокими потолками, и вмещали массу сомнительного народа, составлявшего родню и прислугу Барона.
На третьем этаже была комната Аны.
Перед входом в комнату Аны сидел громадный цыган Малай. Малай весил сто двадцать килограммов, и был отпетым бандитом. Малай сопровождал Ану в последнее время повсюду. Впрочем, выходила она из дома редко – тому препятствовал суровый запрет Барона.
Ану - свою самую младшую дочь – Барон любил бесконечно и свирепо, откровенно выделяя ее среди прочего семейного табора. Всего детей у Барона было много – десять или двадцать, никто не знал, сколько, и кроме того, количество детей Барона в отчем доме постоянно изменялось – они уходили кочевать по Союзу с таборами, возвращались, садились в тюрьмы, выходили из тюрем, скрывались от советского правосудия, покупали паспорта, меняли имена и фамилии – в общем, проследить жизненный путь каждого потомка Барона не представлялось возможным. Но в том, что касалось Аны – тут Барон знал каждую мелочь, тут он готов был перегрызть глотку даже воробью, потревожившему ненароком своим чириканьем покой его дочери.
Ана помнила Лаутара столько, сколько себя помнила. Потому что столько, сколько она помнила себя, она помнила придорожную кришму, в которой играл Лаутар.
Барон частенько захаживал в кришму со своей бесчисленной свитой. Барон всегда ругал кришму – говорил, что к ней ведет самая пыльная дорога, какую он только видывал на свете, и столы в ней самые маленькие и тесные, какие он только видел, и что за таким столом ему самому-то тесно, и за таким столом никогда не сядет ни один серьезный человек, потому что у серьезного человека много друзей, и, наконец, что он сам, Барон, никогда в жизни не заглянул бы в это убогое место, если бы не любил музыку.
Ана помнила, как отец засыпал, пьяный и умиротворенный, за столом, а Лаутар играл ему, уже спящему, тихую печальную мелодию на своей старой скрипке.
И как потом Лаутар играл им вслед, с порога кришмы, а Барона бережно усаживала в повозку, запряженную двумя вороными конями, прислуга, повозка отъезжала от кришмы, а Ана смотрела, и смотрела, покуда белая фигура Лаутара не становилась настолько маленькой, что рассматривать ее уже болели глаза.
Ана была привязана к Лаутару с самого раннего детства. Барон видел это, не мог не видеть. Он смеялся над этой детской привязанностью дочери, все смеялся, пока однажды не понял, как сильна эта привязанность, и какой страстью она обещает стать в ближайшие годы. Он понял это, когда однажды приехал в кришму Лаутара, с полусотней своих друзей-цыган - потому что у серьезного человека много друзей, это были серьезные цыгане, из города Сороки – цыганской столицы всей Бессарабии. Дочь старого друга Барона, двадцатилетняя красавица Гана, тогда сразу положила глаз на Лаутара.