В поезде мало что помню. Пил вино, как скот. Думал, что я герой, потому что могу полностью поменять свою жизнь, а это дано не каждому. Потом спал. Мне снились женщины Москвы. Они были потные, голые, морально надломленные мной. Все они принадлежали мне, как вещи.
Еще помню проводницу, ее звали Ляля, она была накрашена, как проводница сил ада. Она все время орала, у нее была грязно-белая завивка на голове, и мне казалось, что она искрится. Не знаю, почему. Было очень страшно. Ляля в кулаке держала весь вагон. Она орала на пассажиров:
Тихо мне тут чтоб было! Чисто мне тут чтоб было! В туалете не срать! Ебать всех по нотам!
Помню, что почему-то я вспоминал при этих словах Спивакова. Не знаю, почему.
Еще помню, что когда подъезжали к Москве, она кричала на какого-то старого еврея, сдавшего свое белье в слегка загрязненном виде:
Вы что на нем, корову трахали?
Немцы во время войны, кажется, не пугали его так, как эта мысль.
Когда уже показались подмосковные станции, с уютными сосновыми названиями, Ляля объявила мрачно:
Просыпаться всем! Пиздец. Москва.
Я стоял у окна. Я смотрел в окно. Рядом со мной стояла дама в годах, старая москвичка, теперь таких нет - вымерли.
Она сказала:
Бедный вы, молодой человек, вы теперь даже не знаете, куда прибываете. Разве раньше так раньше объявляли Москву?
А как? – спросил я.
Раньше командир состава говорил торжественно. По радио. Та-ва-ри-щи! Мы прибываем в столицу нашей Ро-ди-ны, город-герой – Ма-с-ква-а!
И женщина вздохнула.
Я старался почувствовать волнение. И у меня получилось.
Вообще, у меня есть такое свойство. Когда мне рассказывают про времена, от которых не осталось ничего, кроме желтых фотографий, я умею как-то в этих фотографиях оказаться. Я умею чувствовать то, что чувствовали тогда люди. Еще более удивительно, что мне это не трудно.
Я разволновался. Я думал, конечно, что все будет хорошо. Но, на самом деле, я знал, что все предрешено, потому что в жизни героя все предрешено. Стихи, женщины, короткий трагический след, могилка заросшая.
И все-таки я волновался. Предрешено-то, конечно, предрешено, могилка-то, конечно, заросшая, но все же. Как оно там все будет?
Приехав в Москву, я первым делом очутился в гостях у Стасика Усиевича. Он учился в Литературном институте им. Горького.
Стасик был выжившим другом моей юности. Выжил он потому, что с ранних лет имел мечту: дожить до ста лет, и не увянуть.
С этой целью Стасик с ранних лет очень следил за собой. Когда я познакомился со Стасиком, ему – как и мне - было шестнадцать. Стасик был тогда кудряв, как амурчик, и краснощек, как мичуринский персик. Тем более мне казалось странным, что Стасик каждое утро делал омолаживающую зарядку, которая включала в себя упражнения на все известные Стасику группы мышц тела, и отдельную зарядку для мышц лица – чтобы предотвратить его неизбежное старение. Также Стасик накладывал компрессы себе на глаза, точнее, под глаза, чтобы оттянуть появление старческих мешочков. Кроме того, Стасик принимал ванны с травами. Я с ранних лет тоже тяготел к травам, но другим, и выбор Стасика был для меня непонятным: он принимал ванны с подорожником, ромашкой и репейником. Травы эти Стасик рвал рядом с домом, и его не смущало то, что они, как правило, были изрядно обоссаны кошками. Впрочем, возможно, это придавало травам дополнительный омолаживающий эффект. В ванне Стасик сидел очень долго, три-четыре часа. Поэтому, как правило, Стасик сидел в чьей-нибудь ванной, например, моей – так как из ванной в его квартире Стасика гневно прогоняли его собственные домочадцы, которые, во-первых, тоже хотели пользоваться ванной, во-вторых, не понимали такого внимания Стасика к своему телу и подозревали, что Стасик - педик, потому что только педики так заботятся о своем теле, и очень расстраивались, что в их семье вырос педик, в общем, из собственной ванной Стасика выгоняли с позором. Стасик твердо шел к своей цели – столетнему юбилею, не расстраивался, собирал свои многочисленные мочалки, примочки, припарки и другие приспособления для продления жизни, и шел к кому-нибудь. Например, ко мне.