никогда не забывают, не «растворяют» в интересах государства). Но он понимает, что как
чиновник он превращается на своей должности именно в
винтик бездушной машины, в
чистую функцию. А функцию наказать нельзя.
Поэтому Путин, например, может так публично реагировать на вопросы о ракетном обстреле рынка в Грозном (после которого убитых женщин и детей — а именно они в основном на рынке и торговали — складывали штабелями): «Да кого там убили? Никого не убили! Ну, может быть, случайно одного-двух» (это зафиксировано в фильме «Недоверие»). Здесь устами Путина говорит не человек, а функция. У функции не может быть детей. Поэтому Путин не воспринимает погибших детей как детей. В конце концов, это не его дети. Вот если бы что-то случилось с его детьми, он мгновенно превратился бы из функции в человека.
Другой пример. В 1999 году тогдашнего госсекретаря США Мадлен Олбрайт спросили на пресс-конференции: «В результате санкций США против Ирака из-за отсутствия медикаментов умерло 500 тысяч детей. Вы полагаете, такая жестокость оправдана?» «Разумеется, да!» — ответила Олбрайт[16]. Почему? Потому что мадам Олбрайт тоже была не человеком, а функцией. И чтобы она почувствовала себя человеком, нужно, чтобы кто-то ее детей убил путем лишения их медикаментозной помощи.
Понятно, что неолибералов вдохновляют примеры безнаказанности. Рейган мог устроить интервенцию на Гренаду и в Панаму — и не понести никакого наказания. Международный суд в Гааге признал действия США против сандинистской Никарагуа агрессией — и опять-таки никто наказан не был. Можно бомбить Сербию и Ирак — и перед судом предстанут не те, кто, как уже выше было сказано, является, с точки зрения международного права, террористом, а свергнутые лидеры Сербии и Ирака.
Но вот пример Пиночета выглядит очень показательным. Оказывается, можно совершить военный переворот, свергнуть законно избранное правительство, устроить резню, установить диктатуру — и затем, годы спустя, спокойно — с опорой на новую, пиночетовскую, конституцию — передать власть гражданскому правительству, заключив соглашения, в соответствии с которыми преступления первого месяца диктатуры (когда было убито 30 тысяч человек) не расследуются и не наказываются (поскольку сам Пиночет еще в 1978 году всех виновных амнистировал). Но вот убийства уже не десятков тысяч, а отдельных лиц в более поздний период — и бессудные, и по суду — вдруг оказываются объектом разбирательства (и в Европе, и в Чили), Пиночет лишается неприкосновенности (которой он сам себя одарил в качестве президента и пожизненного сенатора), оказывается под судом, избегает преследования «по состоянию здоровья», вновь оказывается под судом и домашним арестом, всплывают все новые и новые данные о его личной ответственности за убийства политических противников не только в Чили, но и за рубежом, о его личном участии в пытках политзаключенных на так называемой Вилле Гримальди — причем только