Вход в карцер находился через коридор с противоположной от «вышаков» стороны.
Большие кованые двери, за которыми были еще два ряда решетчатых дверей, узкий
коридор, в котором с трудом могли разойтись два человека, бетонный пол и десяток камер
в один ряд.
Меня заставили снять верхние вещи (дело было зимой), сложили их в картонный коробок, взамен дали какое-то рванье. Самое неприятное было то, что отобрали фуфайку, которая
могла служить и одеялом, и подушкой. Камера №1, в которую меня поместили, была
размером 2 х 1,5 метра с заколоченным окном и «шубой» на стенах. Две нары, одна над
другой, пристегнутые цепью к стене, отбрасывались только в 22-00. В 5-00 утра меня
будили и из коридора опять наглухо притягивали нары к стене. В левом углу находилось
никогда не чищенное отхожее место, которое у меня язык не повернется назвать унитазом, а около него — малюсенькая табуреточка; торчащая из стены труба, откуда подавалась
вода два раза в сутки, — и все. Кормежка — 1 раз в сутки (половник баланды, в десять раз
хуже обычной тюремной — одна вода, и кусок черного хлеба). В принципе, все это можно
было бы пережить, но в голове намертво засели рассказы о том, как ежедневно
заключенных в карцере избивают до полусмерти, и это отнюдь не прибавило мне
оптимизма. С одной стороны, я понимал, что меня, по идее, избивать не должны, потому
что я все-таки езжу на суд. Если бы у меня были явные следы от побоев, то тюремному
начальству могло не поздоровиться. А с другой стороны, я прекрасно знал, что эти скоты
умеют бить, не оставляя следов. Но даже не это было самым неприятным. В карцере
нельзя было иметь при себе ничего, поэтому я не мог взять с собой мои записи и как
следует подготовиться к предстоящим свободным показаниям. Короче, я был подавлен и
расстроен до невозможности.
Промаявшись до «отбоя», я кое-как попытался умоститься на жестких досках нары и
уснуть. Какое там! Пацаны из соседних камер начали «пробивать» кто сидит рядом и
«надыбали» на двух девушек, получивших двое и пятеро суток штрафного изолятора.
Одна сидела за драку с сокамерницей, а другая, наркоманка, где-то раздобыла «колеса» и
до сих пор была «под кайфом». Первая бодренько ржала в ответ на сальные шутки и
пыталась жутко пошло и плоско шутить сама, а вторая вяло материлась, жалуясь на то, что
ее сильно избили мусора. От скуки я какое-то время обречено слушал эти бредни, которые
иногда все же вызывали у меня улыбку, а потом, найдя какое-то положение, в котором не
так болели уткнувшиеся в доски кости, уснул.
Разбудил меня голос попкаря, который велел слезть с нары и притянул ее к стене. Ага, пять часов утра. Потом он открыл кран, и я смог умыться и попить ржавой воды. Через