А что же за нижайшее унижение измыслил Орефа Васильевич вору? Балда ли бысть тотемский воевода али нет, а удумал изрядно! Еще с вечера приказал Орефа Васильевич напоить разбойника проносным зельем, каковое было отчуждено у тотемской зелейницы, чье имя любезно подсказал отец Нифонт, в промежутках между наказаниями поганой колдуньи бравший у нея лекарства.
– Ужо обосрется! – по-детски радовался Орефа Васильевич, признавшийся в деле отцу Логгину.
– Уж вы шутник, Орефа Васильевич, – мелко потряс головой отец Логгин. – А что как не к месту окалится вор? Али платье кому калом изгваздает?
– А коли обосрет кого, так тем лучше: вящее будет отвращение и злоба к разбойнику.
– Мысль мудрая, – похвалил отец Логгин.
– А ты, отец Логгин, полагал меня с глупостью?
– Как можно! И в мыслях бы не пришло! Еще только сбираясь в путь на тотемскую ниву, слышал аз об вас множество восхищенных высказываний и похвал, дружно изреченных зело уважаемыми людьми…
– Будет врать-то, – добродушно прервал Орефа Васильевич. – Восхищенные того и ждут, чтоб глотку мне перерезать.
– Да что вы, Орефа Васильевич! Не знаю, что толкает вас на эдакие мысли…
– Да не дождутся! – вновь прервал воевода. – Особенно теперь, когда аз самолично изловил опасного государственного разбойника.
– Самолично! – поддакнул отец Логгин.
– Теперь позрим, кто обосрется: Орефа Васильевич али кто иной?
Мудер воевода, как царь Соломон! Окаленный, злосмрадный, ведомый на цепях Истома вызывал невольное отвращение. Тотьмичи с жадным ужасом глядели ему вослед и терзались тошнотой.
«Истомушка… Что же оне с тобой натворили? – в сердце взвыла Феодосья, когда оцепленный зверь поравнялся с ней и Марией. И сжала крест, спрятанный в рукавице. – Аз тебя не забыла и не кинула, аз с тобой пребываю! Прости ты меня, поганую!»
Феодосья рассчитывала каким-либо чудесным способом передать крест Истомушке. Но скоморох только скользнул по Феодосье налитым кровью взглядом, словно дым, что обдаст неосязаемо, оставив лишь запах гари.
«Слава тебе, Господи, не узнал, ирод!» – с облегчением выдохнула Мария.
«Напустил вид, что не знает меня. Не захотел выдать нашей любви, меня спасая», – всхлипнула Феодосья.
– Будет, Федосья, будет стонать, – раскаленным голосом прошипела в белую щеку свояченицы Мария. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Все там окажемся, кто раньше, кто позже.
Но Феодосья ея не слышала.
Быстро ли, медленно ли, а в положенное время пестрая процессия достигла Государева луга. Простор его сиял, как серебряный оклад, начищенный к празднику клюквой. Дерева вкруг белели новеньким льняным портищем. А свежесрубленный помост желтел, словно яичко. Подле помоста, напуская на себя равнодушный вид, горделиво постаивал молодой древодель. Впрочем, Феодосье, обведшей черным взглядом знакомый луг, показалось, что не сияет белизной он, а, напротив, вместе с деревами осыпан тусклой мучной пылью. Помост же зияет гнойной раной.