– Квадратом? – утвердительно вопросила Феодосья.
– Истинно. А глубиною – до появления воды. Энтот вот – с три аршина глубиной. Обшили его бревенчатым срубом, как обычный колодец. А теперь низвергли туды матку, али матицу, кто как молвит. Главную, в общем, трубу, первую. Она самая большая, все равно как в улье матка.
– Трубу широко выдолбили? С каким радиусом? – деловито спросила Феодосья.
– Про радиус не знаю, – хмыкнул розмысля, – а дыра в ей в локоть. Эту матичную трубу внизу колодца закрепили мы четырьмя бревнами, дабы стояла крепко…
– В замок закрепили? – уточнила Феодосья.
– Ишь ты!.. В замок, верно. Забили глиной по бокам, чтоб не шаталась труба, а теперь ведем ударное бурение.
Феодосья взглянула на двоицу мастеровых. Полураздетые, с голой грудью, от которой валил пар, оне молча, сжав зубы, вращали толстое древко. Вот снизу послышался особый звук, и мастеровые поволокли другое древко, вроде колодезного журавля, но толще, вверх. Внизу его оказалась огромная бадья с железными зубьями. Феодосья догадалась, что именно эти зубья и выгрызают скважину. Рабочие рывком вывернули бадью из колодца и, издав натужный утробный звук, вывалили из бадьи кучу глины да, несмотря на мороз, тяжелой жижи. Опорожнив кадыш, величины такой, что в ем уместилась бы повитуха Матрена, мастеровые вновь опустили зубастое хайло в матичную деревянную трубу. И принялись вращать шест. Делали они это с молчаливым остервенением, так волк рвет добычу, дыша впалыми боками.
– Господи Боже мой, – сочувственно промолвила Феодосья. – Сколько же оне так надрываться будут?
– Пока весь грунт до рассола не выберут.
– Али без перерыва? – поразилась Феодосья.
– Как же перерываться в мороз такой? Застынет грунт в трубе, вся работа псу под хвост.
– Так что – и ночью бадью ворочают? – расщеперила глаза Феодосья.
– Знамо.
– Впотьмах?
– Почему впотьмах? Костер палим.
– Господи, да почему же лошадь не впрячь шест крутить?
– Да какая лошадь такую работу выдержит, Феодосья Изваровна? Лошадь на такой работе отборным овсом надо кормить, а холоп кореньев вареных похлебает, хлеба из корья да чеснока для духу – и знай ворочает. Да вы об них не переживайте, Феодосья Изваровна, оне – молодые, сутки бадью опорожняют, а потом еще баб посадских кувыркают!
И розмысля, сделав украдом страшное лицо, тряхнул бородой мастеровым, мол, чего рожи угрюмые? Те смекнули и живо сделали глумливые лица, да выкрикнули лихие крики, вроде как подбадривая себя и хозяйку: работа идет лихо, работа спорится, не жалостивьтесь, молодая хозяйка! Но в груди Феодосьи затеснило, и в скорбной грусти поднялись брови.