– Молись, сестра моя, и разродишься с Божьей помощью в срок и легко…
– Пошли в дом, – приказал Юда жене. А войдя в хоромы, грозно вопросил: – Это что за зрелище?
– Жены приходят получить облегчение от моей молитвы. Разве сие плохо?
– Ты меня, мужа своего, должна облегчать, за меня молиться, а не за весь белый свет. Сегодня рожать у меня на крыльце повадились, а завтра хоронить на моем дворе станут?
– Юда Ларионович, ведь жены за верой идут, как же я могу их оттолкнуть?
– Веровать пускай в церковь ходят. А у меня тут не Спасо-Суморин монастырь. Нашли подворье! Еще раз увижу – всех в шею! Пошла прочь!
Последние слова были предназначены ветхой богомолице, прибившейся к Феодосье уж с месяц назад и, как на грех, случившейся возле кадки с редькой.
– Прости его, Господи, – произнесла Феодосья. – Не ведает, что говорит. Бери, Варвара, редьку, ешь и насыщайся. Бо от редьки нас не убудет, бо посылает нам ея Господь, а не Юда Ларионов.
Юдашка вскипел и огрел жену кнутом. Не сильно, а так, для острастки. Но радостная Варвара по стеночке выбралась на двор, помчалась к воротам и, закатывая глаза, ярко и образно рассказала о побоях, перенесенных Феодосьей за веру и редьку. Образ страдалицы, мучимой мужем за грехи всех тотьмичей, зело возбудил жен. Тотьма загудела:
– Великомученица! Убежала богатства мужа и отца ради веры!
Матрена бегала от двора к двору и под страшным секретом баяла о жизни Феодосьи в хоромах мужа:
– Ест одну сухую корку в день, запивает колодезной водицей и все молится, все молится!
– Говорят, муж-то, изверг, бьет ея день и ночь за крепость веры?
– Мало ли чего между мужем и женой бывает, – уклончиво ответствовала повитуха, которой не с руки было представлять сродственника злодеем, но и опровергать свои собственные басни не хотелось.
– Юдашка, змей, Феодосьюшку на цепи за веру держит, из одной миски с дворовой собакой кормит! – горящими угольями выщелкивала молва.
Явились, напужавшись, родители Феодосьи. Но обнаружили, что ест дочь не из собачьей миски, хотя и не серебра. Но творится сие по ее воле. А Юда Ларионов, наоборот, всячески стремится сократить размах постничества жены, но справиться с верой Феодосьи ему не удается.
– Матрена, чего же это? – пристали Строгоновы с вопросами к повитухе.
– Языки худые! – гневалась Матрена. – Уж я от двора ко двору бегаю, все ноги стоптала, рассказываю дуракам, что живет Феодосья за мужем как сыр в масле. Всего и мучений, что посты твердо соблюдает. Так ведь нет, вывернут любые словеса!
Родители уехали несколько успокоенными. Юда же решил положить конец домыслам. И утром другого дня решительно направил поводья в церковь отца Логгина, коего имя не переставало звучать в доме: «Отец Логгин сказали, отец Логгин велели, отец Логгин присоветовали…»