Цветочный крест • Потешная ракета (Колядина) - страница 91

А видно-то ему было уж сейчас. Как накинет он Феодосьин плат, натянет шубу, да и – поминай как звали в темноте! Желание вызволиться так яро охватило Истому, что не хотел он думать про рост Феодосьи – едва ему до плеча, крошечные сапожки – в его, скомороха, ладонь. И меньше всего заботило его, что станется с Феодосьей, когда обнаружат ея в темнице вместо вора. В крайнем случае, и придушить можно. Ну да там видно будет.

– Али мне прямо сейчас к пытальщику идти? – испуганно вопросила Феодосья.

– Когда сумерить начнет.

Феодосья оглянулась на небо.

Над бревенчатой стеной, отгораживавшей острог от улицы, там, где сходятся твердь земная и небесная, тянулась тонкая розовая рогатина заката.

– Уж скоро темнать начнет.

– Иди тогда к караульному, – повелел Истома. И вздохнул. – Ох, не могу дождаться, когда поцелую твои уста медовые.

– Ей, Истомушка, ей! Аз так и сделаю… обману караульного…

Феодосья хотела сказать «соблазню», но в последний миг осеклась и заменила грех блуда на несомненно менее тяжкое прегрешение обмана.

– Али аз этакого дурня не обведу вокруг пальца? – храбрилась она и негромко, но бурно смеялась. – Щурбан осиновый! Да, Истомушка? Стоеросина он, а не караульщик!.. Нашел, кого сторожить. Ты воров карауль, разбойников, а не добрых людей.

– Истинно, Феодосьюшка… Истинно, любовь моя…

Скоморох отрывисто хохотал, усердно, хотя и требовалось на то вящее усилие, поднимал рассеченные брови, распахивал и щурил вежи, двигал устами и носом и даже тщился напустить на окровавленный глаз томительную поволоку. И это нарочитое участие в разговоре всей живости лица, на которую он был способен, явно выказывало, что подмога гримас нужна была Истоме, дабы скрыть истинные свои мысли. И Феодосья чувствовала, что оживление Истомы наносное, как ряска на темной трясине, но отнесла сию живость на его огорчение от того греха, каковой придется ей, Феодосье, содеять.

– Боюсь я, Истомушка, маленько, – наконец призналась Феодосья, отведя глаза в сторону, на стену острога.

Там она узрела и принялась разглядывать имя «Емеля», вырезанное на скате бревна некием тотьмичем. «Что за Емеля? Али тот, что восставал ночами из погоста? – почему-то прибрела Феодосье мысль, совсем не относящаяся к делу. – Люди ему баяли: «Не броди, погости еще, где ухоронен, на то и зовется: погост». А Емеля: «Нет, нагостился уж. Жена меня заждалась». – «Не тревожься ты об жене, все у нее прекрасно: к гостю архангельскому совлеклась, живет-катается, как в меду оладушка».

«Ой, чего же это аз?..» – Феодосья встряхнула головой и перевела очеса с резанного Емели на сруб древа, пронизанный ожерельями колец, напомнивших ей девять твердей небесных.