Здание выходило в парк, в котором днем по аллейкам мамаши прогуливали детишек, а еще в этом парке выгуливали собак.
Лапидус побежал прочь от школы, думая только об одном: он толкнул ее, она упала, она разбила себе голову, сейчас она уже мертва…
— Дурь какая–то, — сказала Эвелина, — с чего это ты взял, что она мертва, просто пробил голову, тебе самому, наверное, тоже пробивали голову?
— Три раза, — сказал Лапидус, один раз трубой и два — кирпичом.
— Ну, — проговорила Эвелина, — а ты еще удивляешься, что ты — Лапидус…
— Я не удивляюсь, — сказал Лапидус, — я не удивляюсь, — очень громко проговорил Лапидус, — я не удивляюсь! — закричал Лапидус и полез на дерево.
— Эй, — крикнула ему вслед Эвелина, — ты зачем полез?
«Не знаю», — подумал Лапидус, добираясь до первой, самой толстой ветки.
Ствол был холодным и обледенелым, но он все равно залез. Если он ее убил, то сейчас его уже ищут. Но самое главное в другом, самое главное в том, что он ее любил. Он ее очень сильно любил, с того самого момента, как она впервые вошла в класс. Так сильно, как никого и никогда. Ему было десять. Ей должно было исполниться десять.
— Смешно, — сказала Эвелина, смотря с земли на то, как Лапидус вскарабкивается на эту старую липу, — ты бы еще что–нибудь вспомнил, как тебе мороженку в пять лет не купили, вспомнишь?
«Она ничего не понимает», — подумал Лапидус, хватаясь за следующую ветку.
— Ну, конечно, — сказала Эвелина, — куда уж мне, я только и могу, что у мужиков отсасывать, слышишь, Лапидус, спускайся лучше на землю!
— Не слезу, — сказал Лапидус, добираясь до развилки. Развилка была удобная и в ней можно было сидеть.
Сидеть и ждать, пока тебя не найдут: родители, милиция, ее родители.
Не найдут и не поведут на суд.
Он ее убил и его должны судить.
— Дурак, — сказала Эвелина, — ты совсем не о том думаешь, скоро рассветет, Лапидус, и пора отсюда ноги делать, я тебя вытащила из этого гадюшника, но что будет дальше?
Лапидус сидел в развилке дерева и смотрел на пробивающиеся сквозь еще юную июньскую листву звезды. Белесые, июньские, с давно забытыми названиями.
Тогда звезд не было, небо было в тучах и дул сильный ветер. Лапидус тер замерзшие уши и ждал, когда за ним придут.
— Эй, — сказала ему Эвелина, — ну и чего ты так расстраиваешься? Ты что, ее на самом деле убил?
«Нет, конечно…, — подумал Лапидус. — Я тогда только думал, что я ее убил, и мне было страшно, на самом деле она пробила себе голову, когда я ее толкнул и она упала, упала и ударилась, ударилась и пробила себе голову, пробила себе голову и потекла кровь…»